«Яхаги» изгибался, скрежетал и, казалось, кричал от боли. Вцепившись в поручни вибрирующего и просевшего мостика командного пункта, я видел как взрыв торпеды образовал огромную пробоину в носовой части крейсера, и крен корабля начал увеличиваться. Еще одна группа бомбардировщиков и штурмовиков начала заход с носовых курсовых углов «Яхаги».
Оглушающий треск крупнокалиберных пулеметов, которому, казалось, не будет конца, завершился грохотом взрыва бомбы, уничтожившей прямым попаданием башню № 1 главного калибра со всем личным составом и матросами, находящимися на баке. Странно, но у нас на мостике и на КП никто еще не был даже ранен. Но из стальных листов надстройки вылетело столько заклепок, что все конструкции расшатались, мостик трясся, как эпилептик, и готов был в любой момент обрушиться.
100-килограммовая бомба, попавшая в полубак, пробила тонкую палубную броню, вызвала пожар в боевых погребах носовых башен главного калибра. Из-под расколотой палубы повалил едкий желтый дым. Среди всего этого ужаса я с удивлением услышал спокойный голос артиллерийского офицера лейтенанта Хатта, приказывающего затопить носовые погреба. Интересно, что после всех попаданий еще действовала система затопления погребов. И она действовала, потому что пожар был потушен, и дым перестал валить из-под палубы. Если бы погреба взорвались, ни у кого бы не было никаких шансов на спасение.
Я очнулся ot ужаса, услышав свою фамилию, прозвучавшую в переговорной трубе. Мостик вызывал минный офицер капитан-лейтенант Такеси Камеяма, просивший разрешения разрядить торпедные аппараты.
— Если они взорвутся, — пояснил он, — то разнесут весь корабль.
— Хорошо, — прокричал я в ответ, — выпускай всех рыб!
Почти тотчас же шестнадцать мощных самонаводящихся торпед соскользнули в воду, не поставленные на боевой взвод и с блокированными движками. Они сразу затонули, а я с досадой подумал, какие бы повреждения могло нанести противнику это мощное оружие, которое нам пришлось выбросить без всякой пользы.
Камеяма успел вовремя. Едва последняя торпеда ушла в воду, как бомба угодила прямо в торпедный аппарат. От взрыва рухнула кормовая мачта. Взглянув с еще чудом уцелевшего мостика, я увидел, что наша катапульта разбита и превращена в груду искореженного металлолома. Самолет, который еще мгновение назад стоял на катапульте, превратился в бесформенную массу дымящихся обломков. Несколько орудий с обожженными и истекающими кровью комендорами еще вели редкий огонь по самолетам.
Я видел, как целая эскадрилья «Авенджеров», стелясь низко над водой, шла на крейсер, сбрасывая торпеды и с ревом проносясь над погибающим кораблем. Сколько из этих торпед попало в крейсер, я уже не мог точно сказать: три, четыре, может быть больше. Наш умирающий корабль содрогался от взрывов, кренясь все сильнее. Волны уже захлестывали верхнюю палубу, смывая лужи крови. Несколько изуродованных тел скатились прямо с палубы в море.
Вдруг наступила тишина. Вторая волна примерно из сотни американских самолетов, сделав свое дело, построилась прямо над нашими головами и взяла курс обратно на свои авианосцы. А мой гордый крейсер, превращенный в груду развалин, едва держался на плаву. Все орудийные посты были уничтожены. Удивительно, промелькнуло у меня в голове, что нет пожаров. Как видение в моем воспаленном мозгу неожиданно возник американский крейсер «Сан-Франциско», изувеченный полупризрак, с которым мой эсминец «Амацукадзе» чуть не столкнулся в кромешной темноте ночного боя у Санта-Круз. Теперь и мой «Яхаги» превратился в призрак. На верхней палубе были видны только изуродованные тела. Все как будто вымерло. А на мостике ни один человек не был даже ранен.
— Хара, — обратился ко мне адмирал Комура, — я думаю, что нам лучше было бы выбраться отсюда. Похоже, что если мы этого не сделаем сейчас, то уже не сделаем никогда. Мне кажется, что 250 американских самолетов, о которых сообщали с Амами Осима, уже сделали свою работу.
Мне нечего было на это ответить. Я поклонился и пробормотал:
— Простите, адмирал.
— Не лучше ли, — продолжал Комура, — перенести мой флаг на один из эсминцев и продолжать пробиваться к нашей цели у Окинавы? Что вы об этом думаете?
Что я дюг ответить, придавленный страшной ответственностью за гибель моего корабля?
— Смотрите, Хара, — крикнул адмирал, — «Исокадзе» еще цел!
Я был изумлен, увидев эсминец слева от нас, примерно в 3000 метров, прямо в его первоначальной позиции нашего рассеянного кругового ордера. Эсминец, судя по всему, был еще в хорошей форме и шел в нашем направлении. Вид «Исокадзе», идущего на полном ходу к нам, был одним из немногих ободряющих моментов этого боя.
— Сигнальщики! — приказал я. — Поднять сигнал:
«Исокадзе» подойти к борту. Принять адмирала». Всем приготовиться оставить корабль!
Сигнал был передан прожектором с мостика и дублирован флажным семафором. Приказ «Оставить корабль» был передан по всем помещениям, и уцелевшие члены экипажа стали готовиться к эвакуации.
Приняв сигнал, «Исокадзе» стал быстро приближаться к искалеченному корпусу нашего крейсера. В 1000 метрах от «Яхаги» «Исокадзе» сбавил ход и осторожно стал подходить все ближе и ближе. Я отдал приказ оставить корабль.
Но в эту же минуту раздался пронзительный крик сигнальщика: «Самолеты противника!» — и через мгновение мы увидели подход третьей волны: около сотни истребителей и бомбардировщиков. «Исокадзе» находился всего в 200 метрах от нас.
Основная масса самолетов набросилась на «Ямато», но десятка два, выйдя из строя, устремились на нас и на стоящий рядом беспомощный в своей неподвижности эсминец.
Набирая ход, «Исокадзе» стал отходить от нас, заложив резкую циркуляцию. Но самолеты неслись со всех направлений, засыпая его ливнем бомб, обстреливая из пушек и пулеметов. «Исокадзе» исчез в огне разрывов и клубах густого черного дыма.
Можно сказать, что «Яхаги» погубил собственный эсминец. Так почти случилось и с моим «Сигуре», когда крейсер «Сендай» оказался под убийственной атакой в бухте Императрицы Августы. Но я тогда отказался бросить свой эсминец на заклание и ныне надеялся, что «Исокадзе» игнорирует мой сигнал, чтобы спастись. Считая, видимо, что с эсминцем покончено, самолеты решили заняться тем, что осталось от «Яхаги». Наша еще державшаяся на плаву груда металлолома снова начала скрежетать и корчиться под убийственными очередями авиационных пушек.
Не в силах ничего предпринять, я стоял, в отчаянии вцепившись в поручни мостика.
Предсмертные конвульсии «Яхаги» утихали. Я поднял голову и, к великому своему удивлению, увидел «Исокадзе», появившегося из непроницаемой стены опавших водяных столбов и рассеявшегося дыма. Он был ранен, но еще жив, удаляясь от нас на полном ходу. Но снова над ним появились самолеты, и эсминец опять исчез в клубах дыма и пара.
Сбросив бомбы на «Исокадзе» и выходя из атаки, каждый самолет противника проносился над тонущим «Яхаги», обстреливая его из пушек и пулеметов. Сделать с ними мы уже ничего не могли. Нам оставалось только посылать им проклятия и держаться.
Штурманский офицер лейтенант Юкио Мацуда руководил снятием раненых на шлюпку. Это заметили с истребителей противника, которые не успокоились до тех пор, пока не разбили шлюпку на куски, утопив в собственной крови тринадцать лежащих там несчастных раненых моряков.
Люди прыгали за борт, но противник не давал ни минуты передышки. Появилась четвертая волна из ста самолетов, начавшая уничтожать вообще все, что шевелится и движется...
Адмирал Комура, несколько офицеров и я продолжали стоять на мостике, который до сих пор оставался неповрежденным, все еще возвышаясь над жалкими развалинами того, что недавно называлось легким крейсером «Яхаги».
Взглянув в море, я понял, что «Исокадзе» сильно покалечен. Скорость эсминца упала, и, хотя пожара не было, корабль шел как пьяный.
Дальше был виден «Суцутсуки», весь объятый пламенем и клубами черного дыма. «Касуми» беспомощно крутился на месте, подняв сигнал: «Не могу управляться».
