Жил-был на свете человек. Звали его Маколи, и он нес свой крест. Он попирал Австралию ногами, только делал это на свой лад, единственно доступным ему способом. Башмаки его вздымали пыль ее дорог, а тело нарушало покой ее вод. И черные и красные линии на географических картах не раз пересекались с его путями. Он разводил костер в тысячах мест и спал на берегу рек. Следы его зарастали травой, но, возвратившись, он всегда их отыскивал.

Он был нагружен двойным бременем, одно из них ходячее, в лопоухой соломенной шляпе. Это бремя главным образом и отличало его от всех тех, кто бродил вслед за солнцем по дорогам в поисках куска хлеба. Одних сопровождали собаки. Других - лошади. Третьих - женщины. То есть либо друзья, либо попутчики, более или менее полезные. У Маколи было иначе: с ним шел ребенок и шел по той единственной причине, что Маколи не мог от него избавиться.

Говорят, он увел ребенка из города, когда тому было всего три с половиной года, увел далеко и таскал его то на руках, то под мышкой, то в мешке из-под сахара, который вешал себе на грудь в противовес свэгу на спине. Все это сущая правда. Он носил ребенка и теперь - ведь прошло всего полгода, - но уже гораздо реже, потому что малыш научился ходить, и Маколи, хоть и негодуя, начал приноравливать свои переходы к его возможностям. Порой он входил в город со спящим ребенком на руках. Голова малыша покоилась у него на плече, подпрыгивая в такт шагам: мир для него не существовал. А порой ребенок устало тащился рядом, и разница в росте двух спутников смешила всех.

Куда бы ни шел Маколи, ребенок шагал рядом. Воистину бремя. То, что он нес на спине, и сравниться не могло с этим. То бремя, когда он взваливал его себе на спину и закреплял ремнями на своих крутых плечах, лежало тихо и его не беспокоило. Есть оно не просило. Вторую постель стелить для него не требовалось. И если Маколи опускал его на землю, то оно оставалось на месте. Его не нужно было мыть и причесывать. Застегивать на нем пуговицы. Из-за него никогда не приходилось замедлять шаг.

В тот день Маколи опять пребывал в дурном настроении. В Беллате делать было нечего. Выйдя из лавки, он остановился в тени крыльца и стал свертывать сигарету. Это был самоуверенный человек лет тридцати пяти, могучего телосложения, приземистый и плотный. Лоб его - так рельсы пересекаются шпалами - пересекали глубокие борозды. Широкополая шляпа затеняла его лицо, оберегая от жгучего солнца. У него были огромные руки.

Взвалив свэг на плечо, он сошел с крыльца и, прищурившись, всмотрелся в темный проем лавки.

- Эй ты, пошли, - позвал он таким тоном, каким обычно кличут собаку.

Из лавки не спеша появился ребенок, но, увидев, что Маколи уже двинулся в путь, заторопился и нагнал его.

- Посмотри, что мне дали, папа.

Маколи бросил взгляд на коричневый бумажный фунтик, полный засохших леденцов, утративших вкус и цвет от долгого хранения, а потом на сияющие темно-карие глаза и тугую щеку.

- Хочешь?

- У тебя от них брюхо заболит, - сказал Маколи.

Ребенок плелся следом. С первого взгляда трудно было определить, мальчик это или девочка. Грубые башмаки, синий комбинезон и рубашка цвета хаки, как у мальчика. И походка вроде мальчишеская. Через минуту Маколи уже издали услышал голос:

- Папа, подожди.

Он остановился, вздохнул. Медленно, с досадой обернулся.

Он смотрел, с каким трудом расстегиваются пуговицы, потом ребенок присел на корточки, потом выпрямился, и его медлительность разозлила Маколи.

- Побыстрее, - гаркнул он.

- Папа, уже травка есть.

В голосе звучала радость, и неуместность ее лишь увеличила раздражение.

- Я пошел.

Девочка побежала за ним. Догнав его, она пошла в отбрасываемой им тени, склонив голову, стараясь не упустить тень из-под ног. Потом, устав от усилий, поравнялась с Маколи и сунула свою руку в его. Он осторожно сжал ее ручонку, но сделал это машинально, словно предоставляя ей самой решать, держать его за руку или нет.

- Куда мы идем, папа?

- Никуда.

- А для чего же мы тогда идем?

Он не ответил.

- Если люди идут, значит, они идут куда-то. И мы идем куда-то, да? - Она подергала его за руку, добиваясь ответа. - Да?

- Перестань, ради бога, болтать, - огрызнулся он. - Не видишь, что ли, я думаю. А ты все говоришь и говоришь. Мучение с тобой да и только.

- У тебя голова болит?

- Есть с чего!

- Хочешь, я тебе ее поглажу?

- Ни к чему это, - ворчливо отозвался он. - Перестань только болтать, вот и все, что требуется.

Девочка, подпрыгивая, шла рядом с Маколи. Он глянул вниз и увидел только большую соломенную шляпу, из-под которой попеременно показывались башмаки. Как будто гриб шагал. Он уже давно высчитал, что на каждый его шаг она должна сделать три. Поэтому он пошел медленнее, но постарался сделать это неприметно. Незачем ей знать, что он идет на уступки. Дураком бы себя выставил. Кроме того, девочка была достаточно сообразительной, чтобы, поймав его на этой слабости, всегда начать пользоваться ею в случае необходимости. Он же хотел внушить ей, что она должна слушаться его беспрекословно. Никаких компромиссов быть не могло, не говоря уже о ниспровержении авторитета.

Молчание длилось недолго.

- А я знаю, куда мы идем.

Маколи ничего не ответил.

- Мы идем к маме. - Она заявила это с торжеством, будто разрешила загадку, которая не давала ей покоя. - Правда?

- Нет.

- А вот и да, - не уступала она.

- И чего ты все время твердишь одно и тоже. Ты что, спятила? Я же сказал тебе, что туда мы не вернемся.

- Почему?

- Незачем. Твоя мать тебя не любит и не любила никогда.

- Не любила, - согласилась девочка, как попугай повторяя слова. - Она глупая. Если постель мокрая, она дерется, а если съесть печенье, запирает в уборной.

- Забудь ты про нее, - сказал он.

Интересно, сколько требуется времени, чтобы ребенок забыл свою мать? Говорят, это зависит от возраста: чем младше, тем скорее забывается. Девочке всего четыре года, и прошло уже шесть месяцев с тех пор, как она последний раз видела мать. А вопросы все сыпались, девочка то и дело вспоминала о матери. Но что она помнит? Маколи понятия не имел. Может быть, ее фигуру, темные, коротко остриженные волосы, карие глаза, шлепанцы, постукивающие по полу в кухне, руки, листающие страницы журнала, надутые яркие губы с зажатой в них сигаретой, кретоновый передник на веревке в захламленном дворе или полный до краев пакет, из которого высыпаются овощи. А может, ей помнится голос, часто резкий, визгливый, или запах газовой плиты и сохнущей перед открытой духовкой одежды, а может, отклеившиеся от стены из-за сырости обои, покрытые разводами плесени. Может, она вспоминает дребезжанье оконных стекол и свист ветра из-под двери, или позвякиванье шаров в изголовье кровати всякий раз, когда спящий поворачивался на лодкообразном матрасе, или картину на евангельскую тему в спальне на стене, «Светоч мира»: Христос в терновом венке, лицо его залито желтым светом от фонаря, который он держит в руке. Может, ей виделось, висящее в кухне над полкой с закопченными кастрюлями изречение в покосившейся рамке «Дом - это любовь», а может, нечто совсем иное. Может, она не помнит ни облика матери, ни всех этих вещей, звуков и шумов. Быть может, мать для нее - лишь цепь ассоциаций, зыбких, как мечта, обрывки воспоминаний, гнездящихся в памяти.

Они шли по Галлатерха-Плейнс, где дорога проходила по черноземной равнине, и Маколи знал, что им предстоит долгое и унылое путешествие. По дороге идти было нелегко: грунт твердый, неровный, и кажется, будто шагаешь по стерне. Глаз не на чем остановить; кругом одна равнина, ни деревьев, ни домов, ничего, только бесконечная плоская равнина. Даже пастбища и те встречались редко. Черная земля была испещрена трещинами, ветвистыми, похожими на застывшие зигзаги молний, а на пустынной ее поверхности миля за милей тянулись заросли засохшего чертополоха.