Мария безразлично пожала плечами.

— Я тоже когда-то так думала.

Она подняла с земли свою куртку и принялась стряхивать с нее песок и колючки.

— Ну ладно. Мне нужно идти, собирать вещи.

— Разве ты не поедешь со мной в Иерусалим.

— Меня там никто не ждет, в Иерусалиме. В Реховоте у меня осталась тетя. Иногда от нее приходили посылки.

Он не спросил, что с ее родителями. Просто боялся услышать ответ. Она накинула на плечи куртку, кивнула головой в знак прощания и быстрым шагом, как будто боялась, что он попытается ее догнать, направилась вглубь, на территорию лагеря, где — точно так же, как у них, — виднелись издалека расставленные в несколько рядов караваны.

Ему тоже пора было возвращаться. На пустыре недалеко от поваленной ограды, собралась толпа. Яаков подошел поближе. Трое заключенных, один из них в кипе, избивали офицера охраны, остальные, сомкнувшись в круг, наблюдали за происходящим. Еще несколько дней, нет, еще даже несколько часов тому назад Яаков непременно попытался бы вмешаться, остановить этих троих, во всяком случае, отошел бы подальше, чтобы не видеть. Сейчас он стоял и смотрел, вместе со всеми. Эти трое не произносили ни слова. Время от времени они швыряли охранника на песок, потом поднимали и продолжали наносить удары. В пах, в грудь, в живот. Снова в пах. Охранник тоже молчал, даже не стонал, возможно, он был уже без сознания. Глаза его были полуприкрыты, лицо в ссадинах, изо рта капала кровь. Стоявшие вокруг тоже молчали. Никто из них не двигался с места. Яаков вдруг с ужасом осознал, что не может оторваться от этого зрелища, что смотрит, как завороженный на эти тонкие струйки крови, стекающие на песок. Еще раз. Еще раз. А теперь все сначала.

Небо заволоклось тучами. Начал накрапывать дождь.

В понедельник у Яакова был выходной, и он поехал в центр города, купить матери подсвечники. Те, серебряные, которые он помнил с детства, пришлось продать — времена были тяжелые, а родители к тому же регулярно отправляли ему посылки. Он снова работал в школе, в тех же классах, и решил, что обязательно купит подсвечники, похожие на те, что были у них в доме. Правда, на такие подсвечники наверняка не хватит его месячной зарплаты, но теперь у него, как когда-то, была виза и можно было покупать в кредит.

Яаков вышел из автобуса возле рынка Махане Йеhуда. Ювелирные лавочки на улице Яффо ничуть не изменились, как будто не было за эти годы ни переворота, ни массовых арестов, ни войны. Все так же сверкали разложенные в ряд золотые цепочки и браслеты, все так же мерцали в полумраке витрин серебряные ханукии, все так же прохаживались в глубине за прилавками благообразные персидские евреи. Яаков побродил немного по улице, присматриваясь к витринам, в конце концов выбрал одну из лавочек и толкнул дверь.

Хозяин — Яаков как-то сразу догадался, что это именно хозяин, а не продавец, был занят. Молодая пара, склонившись над прилавком, разглядывала обручальные кольца. Хозяин ставил перед ними все новые и новые коробочки, а девушка примеряла одно кольцо за другим, придирчиво осматривала свою руку и почему-то никак не могла выбрать. В конце концов хозяин предоставил им самим посовещаться и обернулся к Яакову.

— Что ищет господин.

Подсвечников в лавке было много. Высокие, роскошные, начищенные до блеска, так что можно было разглядеть в них собственное отражение, небольшие, необыкновенно изящные, с ажурной резьбой. Но все это было не то, и Яаков покачал головой.

— Я хотел бы что-нибудь другое, большие подсвечники, но не такие, как эти…

— В старинном стиле, — догадался хозяин и вышел в соседнее помещение. Через несколько минут он вернулся и поставил на прилавок массивные подсвечники.

— Такие.

Яаков пригляделся — и ахнул.

Подсвечники, конечно, были не совсем похожи на те, которые он помнил с детства, и тем не менее это было именно то, что он искал. Высокие, изящные, как бы из потемневшего серебра, чашечки для свеч напоминали раскрывшиеся лилии. Они, видимо, долго простояли так, в глубине шкафа, и теперь хозяин поспешно стирал с них пыль.

— Они, наверное, очень дорого стоят, — нерешительно проговорил Яаков, но хозяин только рукой махнул.

— О цене поговорим потом. — Он кончил вытирать пыль и теперь, чуть-чуть отойдя в сторону, любовался подсвечниками. — У вас хороший вкус. Таких вы не найдете ни в одной лавке. Ваша жена будет довольна.

— Это для матери, — сказал Яаков. — У меня нет жены.

Хозяин окинул его быстрым взглядом и сочувственно кивнул головой.

— Тюрьма, да.

— Лагерь, — пояснил Яаков, — в районе Димоны.

Он подстригся, привел в порядок бороду и одевался так же, как и другие учителя в школе — белая рубашка, темные брюки, — но их, бывших заключенных, отличали безошибочно. По походке. По обветренным лицам. А может быть, по выражению глаз.

— Будь проклято его имя, — вздохнул хозяин, — я бы его повесил на дереве вышиной в пятьдесят локтей.

Вопрос о том, можно или нельзя приговорить к смертной казни низложенного диктатора, вот уже несколько месяцев будоражил страну.

Генерал Бен Шимон, в преддверии выборов возглавивший переходное правительство, не был религиозным, но объявил, что Харида будут судить по законам Торы. В Иерусалиме, в бывшем здании БАГАЦа, уже заседал санhедрин, — восстановить санџедрин оказалось совсем не так сложно, как думали еще шесть или семь лет назад — но даже сами члены санhедрина расходились во мнении, имеют ли они право выносить смертные приговоры. Молодые демонстранты шумели на площадях, требуя справедливого возмездия, аккуратные девочки-старшеклассницы собирали подписи под петицией, а напротив здания санhедрина сидела у раскладного столика женщина в темном платье. На столике стояли три фотографии в черных рамках. Двое сыновей женщины были расстреляны, а муж умер в лагере. Ни лозунгов, ни листовок, ни писем, которые нужно подписать, ничего этого не было на столике. Только три фотографии. Мальчики, оба улыбающиеся, оба в военной форме. Отец семейства — тонкие черты лица, спокойный, сосредоточенный взгляд, борода, чуть тронутая сединой. Женщина сидела молча, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой каким-то невидящим взглядом. Жертв режима было много, и члены их семей могли бы устроить целую демонстрацию, но почему-то только эта женщина неподвижно сидела здесь, и прохожим казалось, что она никогда не ест, не пьет и не спит, а все дни и ночи проводит, уставившись в пространство, у столика с фотографиями.

Яаков еще раз оглядел подсвечники и достал бумажник. Хозяин этой лавки, вне сомнения, говорил совершенно искренне, а ведь всего четыре месяца назад у него, как и у остальных, наверняка висел на видном месте портрет Харида. Впрочем, осуждать его за это трудно. Все тогда боялись, и сам Яаков, останься он на свободе, боялся бы не меньше других.

Девушка, наконец, выбрала кольцо и теперь выжидательно поглядывала на хозяина. Яаков расплатился, завернул пакет с подсвечниками в полиэтиленовый мешок и вышел из лавки.

Ему нужно было оформить кое-какие документы в Министерстве внутренних дел, и до Кикар Цион он решил пройтись пешком. Ему уже приходилось бывать в центре города, но всякий раз проездом, а сегодня спешить было некуда, и он с удовольствием смотрел по сторонам. На улице Яффо, как всегда, было полно народу. Девушки в ярких платьях, сефардские старушки в косынках, с большими авоськами в руках, матери, толкающие перед собой коляски, харедим в черных костюмах и шляпах — все как раньше. Только солдаты попадались в толпе гораздо чаще, но это естественно в воюющей стране. И по-прежнему — нескончаемый ряд магазинов. В некоторых витринах Яаков различал примелькавшиеся уже надписи: — Скидки для узников Сиона. Так их теперь называли. Правительство приравняло бывших заключенных к новым репатриантам, и они пользовались теми же льготами. Льгот, впрочем, было не так и много, все средства поглощала война, к тому же, как выяснилось, Харид оставил после себя огромные долги. Тем, кто просидел больше года или был искалечен в ходе следствия, полагалась компенсация, но Яаков, как всегда, узнал об этом слишком поздно, когда денег больше не осталось. Его, правда, внесли в список, но он ни на что особенно не рассчитывал. Таких, как он, были десятки тысяч, и было понятно, что невозможно выплатить всем компенсацию. В конце концов, он не нуждался, у него была работа, и каждый год лагеря Министерство просвещения засчитывало за два года стажа. Пусть помогают другим, их вокруг достаточно — инвалидов, тех, чье здоровье подорвано на каторжной работе и в жутких условиях Негева, просто сломленных людей, которые оказались не в состоянии вернуться к нормальной жизни. Им платили ничтожное пособие, на эти деньги не мог прокормиться даже одиночка, а у многих еще остались семьи. Но самое страшное было — душевнобольные. Яакову почему-то казалось, что со всех лагерей и тюрем их свезли именно сюда, в Иерусалим. Заросшие, в измятой и грязной одежде, явно с чужого плеча, они бродили по городу и совали прохожим какие-то бумажки. Первое время Яаков даже пытался читать, пока не разобрался, что это такое. Бред шизофреника, перемежающийся якобы выкладками из кабалы. Смутные пророчества, длинные, часто незаконченные фразы. Когда обраща-лись к нему, Яаков тут же отводил глаза в сторону и торопливо доставал бумажник. Возможно, с кем-то из этих людей он был в тюрьме или в лагере. Но он не мог себя заставить смотреть им в глаза.