Все это Яаков узнал гораздо позже, а в то утро понятно было только одно: кончился этот пятилетний кошмар, больше не будет сирены по утрам, изнуряющей работы под палящим солнцем, грубых окриков, перемежающихся арабскими ругательствами и искаженным (как объяснил ему в свое время Зеэв) русским матом. Ничего этого больше не будет. Они свободны.

После обеда (салат, курица с макаронами, компот на десерт, — они и думать забыли, что в армии так вкусно кормят) Яакову объяснили, что отправки в Иерусалим придется ждать еще несколько часов, а пока он может собрать свои вещи, погулять и отдохнуть перед дорогой.

Это было странное ощущение — просто прогуливаться по территории лагеря. Обычный солнечный зимний день, хочется даже снять куртку. Вокруг солдаты и Нецарим-2 кажется огромной армейской базой. Яакову на минуту представилось, что он в милуим, сегодня последний день, и нужно только дождаться машины домой в Иерусалим.

Видимо, их караван находился недалеко от ограды, потому что Яаков вскоре вышел на пустырь. Здесь он еще не бывал, на работу их обычно выводили через главные ворота. Проволочную ограду уже успели повалить, и теперь по пустырю бродили заключенные, ожидавшие, как и он, отправки домой. Среди них попадались женщины, тоже в одежде цвета хаки. Там, за пустырем, был женский лагерь. Яаков пересек пустырь и оказался у такой же поваленной проволочной ограды.

Этого не могло произойти, потому что такое бывает только в плохих американских фильмах. Фильмов этих, впрочем, Яаков не смотрел, но знал, что в жизни такого быть не может, и поэтому в первый момент решил, что ему показалось, просто внешнее сходство, больше ничего. Но, тем не менее, она стояла напротив, молодая женщина с коротко остриженными каштановыми волосами и накинутой на плечи курткой, которая была ей явно велика. Яаков шагнул навстречу и почувствовал, как что-то колючее, пропоров подошву ботинка, вонзилось ему в ногу.

— Осторожно, — заметила Мария, — тут много проволоки.

Конечно, она изменилась. Черты лица стали резче, кожа, когда-то белая, загорела и обветрилась. Но она по-прежнему была красива, пожалуй, даже красивее, чем раньше. Только это была какая-то другая красота. И в глазах у нее появилось что-то незнакомое.

— Так значит, ты все время была здесь, — Яаков не мог прийти в себя. Оказывается, все эти годы их разделяли несколько сот метров. Как же он не догадался, почему не попытался узнать.

— Ты была здесь, — повторял он, — все эти пять лет.

— Четыре с половиной, — уточнила Мария и посмотрела куда-то в сторону. — Меня взяли из-за Йони.

Это было похоже на Марию — присоединиться к кучке каких-нибудь наивных ребят, воображающих себя подпольем, чтобы отомстить за брата.

Она поймала его взгляд и усмехнулась.

— Если ты думаешь, что я была в подполье, ты ошибаешься. За подполье тогда расстреливали. А нас взяли, как семью, пострадавшую от террора. Предполагалось, что родственники захотят отомстить и лучше обезвредить их заранее.

Значит, он еще многого не знал.

Некоторое время они молчали. Первой заговорила Мария.

— Скажи мне, у тебя нет сигарет.

Он протянул ей «мальборо». Пачка, которую чуть ли не силой всунул ему утром мальчик из Голани, оказалась весьма кстати.

Она жадно затянулась и снова посмотрела в сторону.

— Ты меня помнишь совсем другой, не так ли.

— Мы все изменились, — он старался, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Я ведь тоже провел здесь пять лет.

— Это совсем не то. — Она сбросила куртку и осталась в заплатанном, но аккуратно подогнанном по фигуре комбинезоне. Яакову показалось, что она стала выше ростом. Впрочем, тут же понял он, это потому, что он никогда не видел ее в брюках. — Это нельзя сравнивать.

— Почему.

Она улыбнулась, и он почувствовал себя неуспевающим учеником.

— У вас тут был отдельный караван для религиозных, правда.

— Разве у вас не было.

— У нас, — она снова улыбнулась, но улыбка вышла какой-то кривой. — Кому придет в голову заботиться о женщинах. Нам ведь не нужно накладывать тфиллин и молиться в миньяне.

Эти нотки горечи в ее голосе напоминали прежнюю Марию, как будто и не было этих кошмарных пяти лет, а просто они снова о чем-нибудь спорили. Мария всегда любила дискуссии.

— Я этого не ожидала, — продолжала она, — я почему-то считала, что этот лагерь — специально для политических. В камере, конечно, не все были религиозные, но там были девочки, студентки, некоторые даже моложе меня. А здесь, в караване, я оказалась одна такая, остальные — уголовницы, но самое ужасное — это наркоманки, с нечесаными сальными волосами, с дряблыми лицами. Они метались по каравану из угла в угол, потому что им было не достать очередной дозы, и глаза у них были совершенно безумные. Первое время я просто боялась спать по ночам. Потом привыкла. Хотя к этому нельзя привыкнуть. Конечно, я бы там не выдержала и года. Но меня спасло, что я религиозная. Ты, конечно, и этого не знаешь. Офицеры предпочитали религиозных. Считали, что они чище. Меньше опасности.

Она достала из пачки еще одну сигарету. Яаков молчал. Значит, вот как все это было.

— К счастью, моего согласия никто не спрашивал. Я была еще достаточно упряма, чтобы отказаться. А тогда мы бы сейчас с тобой здесь не разговаривали.

Ее голос звучал нарочито резко.

— А так мне повезло. Меня перевели в другой караван и все оставшиеся четыре года я проработала на кухне. Вот, посмотри, — и она протянула ему руку.

Рука была красная, в порезах, ногти обломаны.

— Это пройдет, — сказал Яаков, — несколько месяцев, и у тебя будут такие же красивые руки, как раньше.

— Ничего уже не будет как раньше. — Она замолчала, потом посмотрела ему прямо в глаза. — Ну, что. Рассказать тебе еще что-нибудь.

— Послушай, Мария… — он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, — все это не имеет значения. Мы ведь не были женаты, и, значит, нам ничто не мешает…

— Оставь это, — она покачала головой, — мне не нужно жертв.

— Но это совсем не… — он хотел было возразить, но она не дала ему закончить фразы.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Это бесполезно. И потом, ты вовсе не хочешь жениться на мне. Ты хочешь жениться на той девочке, в длинной юбке и с лентой в волосах, с которой ты когда-то гулял по Иерусалиму и которая таскала тебя в Хеврон, на всякие демонстрации, ну, ты же помнишь. А ее больше нет. Как и Хеврона больше нет. Я-то выжила. А ее убили.

— Хеврон теперь снова в наших руках, — сказал Яаков.

— Может быть.

Он не знал, что сказать. Ури когда-то говорил, что в Израиле все процессы протекают быстрее. Пять лет, сказал он тогда, и действительно, через пять лет все кончилось. Конечно, в жизни целого народа это незначительный срок. Но их жизнь разрушена, и на это даже не понадобилось пяти лет. И сам Ури не дожил до освобождения. Он умер последним летом от инфаркта. Может быть, в Иерусалиме его еще могли бы спасти. Но операций на открытом сердце не делали ни в Димоне, ни даже в Беэр-Шеве. А ведь Ури был всего на два или на три года старше его самого.

— Они явились к нам ночью, — сказала Мария. — Их было шестеро. Шесть здоровых жлобов-полицейских, чтобы взять мужа, жену и девочку-студентку. Когда они стали рыться в бумагах, которые оставил Йони, я не выдержала. Ну, ты же помнишь, какая я тогда была. Я крикнула: «Сволочи». И тогда они подошли ко мне. Неторопливо. Втроем. Один заломил мне руки за спиной, второй раздвинул мне ноги, а третий дал пощечину. Папа все это видел, но они держали его за руки.

Она перехватила его взгляд и усмехнулась.

— Нет, они мне ничего не сделали. Видимо, действовали строго по инструкции. Даже в тюрьме меня никто не тронул. Здесь, в лагере, он страшно удивился, когда увидел кровь. — Значит, это правда, то, что рассказывают про датишных. А я всегда считал, что это бредни, что в наше время такого не бывает.

— Теперь они заплатят за все, — произнес Яаков уверенным тоном и сам удивился своим словам. Все эти годы он как-то не думал о мести, и только сейчас его захлестнуло яростное чувство бессилия, и сквозь пелену, застилавшую ему глаза, он уже не видел Марию. Перед глазами плыли какие-то пятна, и хотелось крушить все вокруг, а еще лучше — стрелять, как учили его когда-то. В упор.