Первого сентября Степан пришел на суд над пятнадцатью захватчиками министерства.

Во дворике выделялись родители арестантов, тревожные, будто собрались у школы отдавать детишек в первый класс. Он видел, как ребят выталкивают одного за другим из фургона, быстро проводят в здание. Стоявшие во дворе захлопали в ладоши, но на ветру хлопанье пропало. На суде он наблюдал этих первоклашек, сонливых, смущенных, или высокомерных, или шептавшихся в одной вытянутой клетке с серыми эмалированными прутьями. Менты загораживали отсек, где сидели девочки, и родители суетились, тянули шеи, высоко поднимали брови, пробуя разглядеть хоть краешек дочки.

Директор школы (судья) была разбухшая тетка лет сорока, томная. Завуч (прокурор) был эксцентрик с щеточкой усов, буравивший пустоту острыми глазками. Ребят приговорили. Каждого к пяти годам лагерей.

На улице с прокурором случился приступ. Коверкая слова, клацая челюстями, он закричал на сжавшуюся кучку родителей:

– Коммуняки! Проклятые фашисты! Махновцы вы! Я вас давил и давить буду! Этими вот подошвами!

– Смотри себя не раздави… – бросил ему Ершов, кутаясь в трагическое серое пальто.

Степан смотрел в сторонке и непроизвольно, поджимая губы, хихикал.

Рядом тянул пиво из банки какой-то помутневший, багровый лицом нацбол и напевал-бормотал колыбельную:

– Раздави Давида, Голиаф… Первом делом почта-телеграф… Прокурор сверкал глазками, скрежетал, сыпал пеной:

– Убивать вас надо!

Его заслонили смурные охранники в синих толстых формах. Одна женщина ринулась к нему, чертами лица сотрясаясь в бездонном плаче:

– Кто же тебя породил?

В этот вечер прокурора застрелили в подъезде.

На щеке у мертвого был грязноватый след от подошвы.

Власть затревожилась. Переживала специальная служба.

Нижний отдел волновался так: партизаны… паразиты… Значит, сначала оккупировали министерство, надругались над министром. Сегодня пришит прокурор. Завтра без вопросов расправятся с

невозмутимым

фээсбэшником

Ярославом,

ходячим

оплотом

безопасности. А послезавтра?.. Нужны ли России новые бомбисты? Почему их не задушили в колыбели? Да вроде задушили. Отняли подвал. Ладно, а где их вожак? На свободе. Ага. А почему он на свободе? Он уже попадал к нам, не так ли? Не было прямых улик…Ага, мы его отпустили, позволяем этому сорокалетнему психу собирать вокруг себя подростков-отморозков… Гадить нам в России…Выслать его в Латвию!

Средний

отдел

обдумывал.

Выслать?

Латвия

очень

уж

недружественна России. Воспримет это как нашу слабость и наш маразм. Надо бы решить вопрос иначе. Он бывает в городе? Постоянно. Ах, завел охрану? А у них там взрослые есть кроме него? Есть какой-то Ершов с бородой, но этот мягкий, лопушок.

Все завязано на Воронкевиче. Какие будут мнения?

НАДО ЕГО ВАЛИТЬ!

Верхний отдел рассуждал еще ласковее. Нет, нет, завалить было бы непедагогично. Получается, нас так легко взять на понт, что мы из могущественного стража готовы превратиться в пошлого киллера? Зачем ползти с пистолетом в кустик ради какого-то прохожего, по сути всего ничего – помочившегося на этот самый кустик? Кончать надо. Но кончать с хитрецой. Без следов. Без улик. Без пальбы веером и скупого контрольного выстрела. Сбить машиной? Колеса кишками пачкать… Удавить? Люстра не оборвется? Отравить? Проблюется. А хотя… Интрижка в духе благородной древности.

Смерть… Как там они скандируют? «Да, смерть!»…

Мы одобряем. Но все должно быть естественно, как во сне. Смерть должна быть невинной, как если бы помер спящий.

Отравить? Тут скрыт некий прикол. Не цианидом, не мышьяком, не водкой «Путинка», но как-нибудь с другого боку.

Иосифу надо было ехать на митинг.

Он покинул квартиру в сопровождении трех мальчишек-охранников. Вышли на улицу.

– Гав-гав-гав, – заливалась белая длинная собака, – гав! – Она капризно рвалась с поводка.

– Альма! Заткнись! Мать твою! – кричала девушка.

Охранники напряглись.

Иосиф неожиданно ощутил приятную легкость, как будто оторвался от земли:

– Привет!

– Здоро во! А ты здесь откуда? – Девушка облизнулась на этом«ты».

– Живу…

– Ого! Я тоже!

Эта девка была на съезде НБП, репортер интернет-сайта«Скандалы». Как ее зовут? Богатырка, она маячила у него перед носом весь съезд. Манила его и пугала. Он вспоминал ее после и клял себя за робость. Сорокалетний мужик, бывший порнограф. Откуда в нем стыдная робость? Он думал: еще раз встречу – обязательно добьюсь! Встретил. Смотрел нежно, как бы в полете. Что-то в ней за это время поменялось, сделав проще. Она стала легче, сбросила вес, да и физиономия ее была уже не такой щекастой… Но глаза… По глазам он ее и вспомнил. Глаза были прежние. Синие, круглые. Горячие на похудевшем лице.

Собака истошно лаяла, девушка бранилась с собакой, едва удерживая поводок.

– Хочешь кофе? – предложил он.

– Давай. А у тебя какой?

– Обычный.

– Лучше я тебя угощу. У меня молотый! Поможешь пса загнать? Ты хоть помнишь, как меня зовут? Ирина! Поможешь?

– Да-да… Я никуда не еду, – бросил он оторопевшим мальчишкам. – Чего-то хреново себя чувствую. Езжайте на митинг. Объясните… приболел… Кофе, может, взбодрит.

У него давно не было женщины.

Теперь, когда высоченная деваха второй раз перешла ему дорогу, Иосиф ощутил густое химическое тинейджерское вожделение. Наверное, потому, что переобщался с нацболами-сорванцами и набрался у них всякой глупости… Ух! Эх! Класс! Броситься на нее сегодняшним утром, опрокинуть ее, длинную, на дорогу жизни. Башку

– в мураву, ступни – в крапиву. И вытряхивать из этой дылды все ее тайны!

Ира сказала, что недавно сюда переехала. Она сняла в этом подъезде квартиру, тремя этажами выше. Сели у нее. Кофеек. Белые чашки. Собака исступленно выла и царапалась, запертая на балконе. – И чего же вы все-таки добиваетесь?

– Цель – ничто, движение – все, – вдруг честно сказал Иосиф, и голос его ломко дрогнул.

Ира начала говорить свою правду:

– А я так хотела с тобой познакомиться… Даже сочиняла всякое! Кому-то говорила, что у нас с тобой… история… Надо же, вышла с собакой, она погуляла, идем в подъезд, а тут ты… из подъезда! Это случай!

– Не случай, – сказал Иосиф ласково.

– Судьба? – И тут в ее глазах мелькнула ледяная злоба.

Такой силы злоба, что этот странный взгляд он стремительно залепил поцелуем.

– Ты сладкая, – выдохнул, отвалившись и, по законам жанра, потянулся за сигаретой. – Я тебе понравился?

Ира ответила что-то. Тоже закурила. Он что-то сказал. Потом она.

Их роман завязывался, вился табачный дымок…

Полгода тому назад она подцепила ВИЧ от случайного нацбола. Теперь она мстила. Ей и денег за это отвалили в спецслужбе.

Подселили именно в этот подъезд. Чтобы удалась смерть ворона.

С деньгами навстречу смерти, убивая естеством своим…Страшная девка.

Газ-нефть! Газ-нефть! Газ Освенцима и вязкая нефть небытия…«Прочь от них, прочь», – говорил себе Степан Неверов.

Пингвин дома

Отец Степана Анатолий Валентинович был мужик с толстым добрым лицом в трогательных прожилках. У него трясся подбородок. Раньше он работал в книжном издательстве – на полутехнической должности: сверял достоверность фактов, изобличал нелепицу, нарушения логики. Он был страж реальности и остался стражем. Мама, Зоя Федоровна, была изящная, чуткая, маленькая, с выразительными, всегда ждущими чуда глазами, замудоханная

жизнью.

Она

работала

в

«Союзмультфильме»,

кропотливо

прорисовывала черточки Жар-птицы или Черной Курицы. В этом ее занятии, вроде бы посвященном детям, был какой-то ужасный канцеляризм, жертвенная обреченность на бессмыслицу. Она брала работу на дом, и маленький Степа видел, как нелегко и нудно за часом час, штришок за штришком рождается сказка, которая в бешеном оголтелом темпе промчится в телевизоре. Но он все равно любил мультики и, когда их смотрел, ловил себя на нездоровом, неприличном интересе. Как будто он предавал маму, хотя она ему с удовольствием их включала. Потому что он знал, откуда берутся эти мультики. И все равно смотрел, увлекаясь. Он пробовал испытывать гордость за маму, глядя в экран, но эта умственная зацепка мешала отдаваться восторгу, и он забывал и маму, и гордость, и окунался с головой в перья Курицы…