Мила мыла посуду, оставшуюся с вечера, когда в дверь позвонили.– Сереж, открой! У меня руки в мыле!

– А я бреюсь! – ответ из ванной.

– Отпусти лучше бороду, тебе пойдет!

– Ага. Тебя щекотать…

– Бесстыдник… Вот Владимир Ильич тоже бороду носил.

– Не бороду, а бородку. Открой, Мил, будь ты человеком!

Звонили повторно, длинным, обжигающим нервы звонком.

Хозяйка положила почти домытую тарелку обратно в раковину и, утирая руки о передник, подскочила к дверям.

– К Сергею? – спросила она, отдергивая запор.

В квартиру, каждый плечом вперед, ввалились мужики. Штук восемь.

Огурцов вышел к ним с половиной щеки в белой пене. Удары в солнечное сплетение, и, постанывая, он сжался в сухой узкой ванной, а над ним нависли два мрачных типа:

– Еще раз рыпнешься – мы тебя кипяточком…

Следом к мужу в ванную загрузили обморочную, но сжимающую кулаки Милу.

Она успела вбежать в комнату и сорвала со шкафа картинку.

Ленин, смятый, был в ее кулаке, кнопка проткнула кожу и въелась острием, но Мила терпела саднящую рану. Время тянулось больно и страшно.

По квартире работали топор, лом, электропила. Вся небогатая мебель была порубана: стол, стулья, шкаф, подзеркальник. Зеркало осыпалось. Лампы упали. Недомытые тарелки объединились с мытой посудой в одну груду битого стекла. Мобильники, как нарочно, заряжались на кухне, и их не пощадили в первые секунды. Обычный телефон грохнули с размаху, он издал тот ребячливый играющий звук, какой издает велосипед, врезаясь в столб. Одежду в шкафу, диван с постельным бельем, да и шторы для скорости посекли электропилой.

Сергей и Мила в неестественных позах полулежали в голубенькой ванной и молчали, молчали, молчали. Они слышали грохот. Они боялись, что их убьют. Они радовались, что дети у бабушки. Они надеялись, что соседи услышат шум и заподозрят неладное. Но соседи не любили Огурцовых и теперь, именно что заподозрив неладное, отсиживались втихаря. Да и смерч занял считаные минуты.

Завизжала пила, уродуя вырванный из сети холодильник. В духовку плиты залили принесенный бидон цемента. Грохнули раковину на кухне, грохнули унитаз. Раскрасневшийся трудяга сунулся в ванную комнату и ударом лома расколол последнюю раковину. – Уютно вам, хорошо?

Сгорбленные Огурцовы молчали.

– Ладно, водичкой их сполосните! Холодненькой! – махнул он двум жлобам, охранявшим чету. – И будя!

Ледяной душ окатил Сергея, смывая бритвенную пену с щеки, попадая за шиворот. Он стерпел. Но его жена начала уворачиваться, фыркать, попыталась вскочить, только раззадоривая поливальщиков. Ее пихнули обратно, так что она лицом ударилась о стенку ванной, обмякла, распахнула кулаки…

Громилы были уже далеко.

Огурцов осторожно ступал по Сталинграду, устроенному в отдельно взятой однокомнатной квартире.

В сырой ванной над решеткой слива колдовала Милиция. Волосы закрывали ее обезображенное рыданием лицо. Она выковыривала по разбухшему лоскутку священный рисунок, унесенный водой.

Но было поздно.

Ленина за облака уносили с ангельским чириканьем снегири… Таинственный дух, ненадолго загостивший, оставлял нашу страну. Прекращали плакать плакаты, Ленин опять становился никчемной редкостью человечьх снов. Грустно и мертво лежал он в Мавзолее. С большой живой слезой под ветхим веком.

Огурцов присел на обломок шкафа, как на бревно, посидел, вздрагивая от озноба, встал и стянул с себя мокрую одежду.

Он бросил непроизвольный взгляд на грудь.

Родинка, его гордость, очертаниями напоминавшая карту СССР, побледнела, была незаметна, слабо сквозила, почти слившись с кожей.

Орел Ваня – русский писатель

Бывают

в

политике

и

писатели!..

Самые

настоящие,

обыкновенные и не очень, писатели. Которым, казалось бы, книжки писать, а никуда больше и не соваться.

Степан, считавший себя поэтом, не мог пройти мимо писателя, выставленного в одной из политических зал. Он был похож на орла, писатель Иван. С детства его отличал от других орлиный взор. В орлином взоре – гроза.

Клюв ему погнули в последнем классе на занятии по физкультуре: учительница довела их до одури бегом по кругу и прыжками, и они налетали друг на друга, ничего не соображая. Одноклассник заехал Ивану плечом в нос, и нос наклонил вниз.

Из всего своего гардероба Шурандин предпочитал безразмерный серо-коричневый мохнатый свитер, напоминавший орлиное оперение. Причудливым объектом гордости были также ногти – длинные, ухоженные, сероватые когти.

Итак, Шурандин был молодой писатель Земли Русской, но однажды ему надоело писать.

Еще каких-то пять лет назад Шурандин не был писателем. Но он выскочил из ряда вон. Он нагло выломился и знал: что бы я ни написал, получит читателя, обрастет шумом восхищения и злобы.

Сначала он сочинял рассказы. Печатал их на компьютере вслепую, не контролируя себя, чтобы не тормозить, а, отбарабанив страницу, обнаруживал лихой слог. Писал он про первый поцелуй в летнем детстве, про то, как при нем мужик в ярко-красной куртке прыгнул под поезд в метро, про то, как надоедливая учительница по физкультуре превратилась в темный, крепко заваренный чай.

Закончил школу, поступил в языковой вуз. На экзамене по французской грамматике, когда надо было готовиться к ответу, Шурандин увлеченно – мелко-мелко, чтобы не разоблачили, –записывал строчки из нового рассказа. Ребята опоздали на автобус, и теперь они в ночной прохладе, на краю осеннего пугающего леса, а по дороге редко носятся ослепительные слитки машин… Сочинив, он запрятал листок в карман.

Иван старался не поддаваться на провокации. Каждый предмет, любая деталь, первый встречный – все становилось образом-провокацией. Шурандин боялся запутаться и погрязнуть в образах. Боялся их запоминать. Все равно образы забываются, и, попытавшись их воспроизвести, дома засев за компьютер, он только понапрасну будет ломать голову.

На первом курсе он решил отнести подборку рассказов в журнал«Новый мир». Он слышал, что это главный журнал в литературе. Туда и направил свои стопы.

Он нес рукопись, на самом деле не очень-то веря в успех. Вылез из метро «Пушкинская» и побрел в редакцию журнала, еще не подозревая, что с каждым шагом приближается к победе и каждый квадрат асфальта под кроссовками укорачивает его путь. Шаг, опять шаг. Дверь в переулке. Клавиша. Гудок. Дверь противно запиликала.

Рассказы взяли. Он написал новые, взяли и их. И все же – журнал-толстяк был высоколоб. А вдруг я сушеный эстет, а? – спросил себя Шурандин.

Он написал повесть. Лихорадочно, за двадцать дней он настучал на компьютере всему свету историю ненормальной страсти подростка к коварной, криминальной и отвратно обольстительной бабе. Про любовь. Журнал струхнул печатать.

Шурандин пошел в ночной клуб, всю ночь плясал на танцполе с девчонкой из Перми. На рассвете он сел с девчонкой за столик на зябком воздухе у клуба, и, пьяно шепелявя, она спросила, чем он занимается. Пишет он…

– Так есть же премия! – шумно обрадовалась она неожиданно. –По ящику показывали. Отошли туда! Потом с тебя французские духи.

Эта рассветная девочка так, хмельным мимоходом обмолвившись о какой-то премии, дала ему импульс.

Он отправил повесть в большом желтом конверте.

Через полгода премию ему вручали. Он обыграл сорок тысяч соперников…

Ночь после премии Шурандин опять провел в клубе. Кто бы мог подумать – он ее встретил снова, пермскую девочку! Она увивалась вокруг крупного, агрессивного бугая. Иван начал приближаться, танцуя, но эта девушка в скользящих оранжевых и розовых бликах, словно осыпаемая икринками, сделала страшные глаза: я не знаю тебя,

не лезь, а ну пляши в тот край! Он чувствовал похоть и одиночество и не желал подтанцовывать ни к кому больше. Музыка ритмично трахала мозг. Блики скользили, тьма колебалась, невидимые рыбы метали электрическую икру…