Никита утверждал, что у России есть неплохие шансы исполнить эту роль — быть показательно уничтоженной в пример другим.

Таким образом, он доказывал в этой своей курсовой, что мир катится к чудовищному катаклизму, пересмотру всего и вся, торжеству наихудшей разновидности мальтузианства, когда одни внаглую заедают век других.

Но, как известно, нет пророков в своем Отечестве.

На любую нестандартную (по тем временам) мысль в России в ту пору был готов комбинированный стандартный ответ: либеральные экономические реформы, инвестиции, сокращение вооружений, присоединение к мировому сообществу, купля-продажа земли, реструктуризация монополий, невозврат к коммунизму, запрет КПРФ, вынос тела из Мавзолея. Ответ был сродни пене, которая не тушила пожар, но скрывала источник возгорания.

Работа из области чистого разума, заметил Никите научный руководитель, я бы сказал, крамольная по нынешним временам работа. Мы, конечно, выставим ее на факультетском сайте в Интернете, но боюсь, ни американской, ни шенгенской визы тебе теперь не видать. Кстати, а брату ты показывал эту работу?

…Никита не показывал, потому что занятому бесконечным усовершенствованием макета с маленькими человечками Савве было не до его курсовой работы. Как, вероятно, и не до ожидающего человечество мрачного будущего. А если и было, то у Саввы имелись на сей счет свои рецепты.

«Между прочим, — помнится, заметил он, когда Никита, обидевшись, решил не только не задавать больше никаких вопросов, но и вообще не ходить в Фонд “Национальная идея”, — это сугубо секретный проект. Если ты считаешь себя воспитанным человеком, то когда тебе показывают секретный государственный проект, следует ответственно молчать, а не безответственно п…» — употребил весьма обидный (особенно для мужчины) эпитет.

Седая прядь на голове Саввы с того далекого дня в Крыму сильно увеличилась в размерах. Если раньше она напоминала крохотную остроносую пулю, то теперь — разлапистый кленовый лист, растопыренную пятерню, ледяной материк Антарктиду, над которым зловеще расширялись озоновые дыры. Воистину, безумие метило Савву, сигнализировало окружающим, что с этим парнем не все в порядке. Но тех окружающих, с которыми Савва общался на работе, похоже, это не сильно беспокоило. С другими же (простыми) окружающими Савва практически не общался: не ездил в метро, не ходил по улицам, не прогуливался в парках и скверах, а если иной раз и выбирался вечером из дома, допустим, купить бутылку французского красного вина, то надевал кепку с пластиковым козырьком, так что окружающие не видели отпечатка растопыренной пятерни безумия на его голове.

Савва работал целыми днями, не зная ни усталости, ни отдыха. Вихрем носящийся по коридорам фонда, отдающий бесчисленные распоряжения, Савва казался каким-то железным, сбившимся с программы роботом.

Глубоко погрузившийся в историю Никита хотел сказать ему, что железные люди на Руси быстро ржавеют, а если и используются, то исключительно для исполнения конкретных (как правило, неправедных) дел. В лучшем случае из железных (пока они не успели заржаветь) людей делают гвозди, в худшем — забивают эти гвозди в подковы красного, потом трехцветного, а сейчас, как утверждали злые языки, «голубого» государственного коня, чтобы веселее скакал.

А как же Сталин, возразил Савва, ведь он, можно сказать, организовал настоящий конвейер по производству железных людей, для которых идея сильного государства и мировой революции была превыше всего. Сколько лет после Сталина железные люди тянули страну, как бурлаки баржу, сказал Савва.

Вот только тянули против течения жизни, поперек человеческой души, ответил Никита, который хоть и уважал, но не любил Сталина, как уважают, но не любят грозного бога, который (возможно) обеспечивает величие, но пьет при этом слишком много крови. Железные люди, продолжил Никита, могут существовать исключительно внутри идеи, как поршни внутри машинного масла, как гомункулусы внутри реторт. Стоит только извлечь их из замкнутого пространства идеи, и они превращаются в ничто. К тому же, добавил Никита, разве в нынешней России возможны идеи, выходящие за рамки: как выжить, украсть, пожрать и выпить? Вот почему, подвел черту Никита, твоя идейность смехотворна и неуместна.

По-твоему, рассмеялся Савва, идея может породить железного человека, а железный человек идею — нет? Неужели все в мире упирается в вопрос, что первично: яйцо или курица?

Савва в ту пору был невосприимчив к любым словам.

Как-то он обмолвился Никите, что историческое время России неумолимо истекает, а когда время истекает, надо его остановить, пустить вспять, спрятать, придержать до лучших времен.

«Спрятать, придержать, остановить?» — Никита подумал, что брат, как обычно, перенапрягся, изнемог на государевой службе. Хотя тогдашний невыразительный, как стакан с компотом на захватанном пластмассовом подносе, словно сошедший с выцветшей фотографии в витрине средней руки парикмахерской (третий по счету) российский государь (президент) не сильно жаловал Фонд «Национальная идея». Его команду обслуживала другая контора под названием «Искусство невозможного». По слухам, там тоже мастерили какой-то макет, и это очень не нравилось Савве. «Искусство невозможного» одолевало «Национальную идею» на поле симпатий властей предержащих, но Савва был намерен с этим покончить. Он ревел во хмелю, что уничтожит «Искусство невозможного», сделает для них невозможным загребать деньги, в чем они, это Савва признавал, достигли большого искусства.

«В смысле… взять паузу, блефанутьь, подержать на руках картишки, — объяснил Савва, — чтобы потом… отыграть».

Никита подумал, что на самом деле все гораздо проще.

Жизнь — это и есть искусство невозможного. Савва всего лишь хочет заменить одно невозможное другим, еще более невозможным.

«У кого отыграть?» — Никита знал всего двух игроков, у которых (теоретически) можно было отыграть время (и, вероятно, идею). Но он не знал, кто вот так запросто осмелится предложить им сыграть. Партнеров эти игроки всегда выбирали сами. Как, впрочем, и на что играть.

«Не знаю, — пожал плечами Савва, — знаю только, что иногда лучше повременить, потянуть… чтобы потом выиграть… все. Мы живем в уникальное время, — продолжил он, — порог управляемости жизнью достиг абсолюта. Сейчас можно смоделировать, провести в жизнь любую идею, осуществить любой самый невероятный проект, причем с полным соблюдением демократического антуража. Мне кажется, — с тревогой произнес Савва, — мир возвращается в эпоху древних жрецов. А это значит, что ему нужны новые законы. Кто даст ему эти законы?» — Савва строго посмотрел по сторонам, как бы желая увидеть того, кто может дать эти законы.

Таких, естественно, не было.

И не могло быть, потому что законы должен был дать Савва.

Никита хотел было заметить, что новые законы растирают в кровь старую жизнь, как неразношенные ботинки ноги, но промолчал, потому что тогда уже знал, что есть противоречия, которые не преодолеть ни блистательными логическими доводами, ни молчанием, ни даже… согласием.

…Собственно, то, что изготовили мастера из Фонда «Национальная идея» трудно было назвать макетом. Скорее это была натуральная, волшебно уменьшенная в размерах Россия, какой бы она предстала перед новоявленным Гулливером. С большими и малыми (узнаваемыми) городами, отреставрированными надраенными и проржавевшими до решеток куполами, чистыми и не очень реками, вздыбленными и приглаженными горными хребтами, лесами, пузырящимися болотами, распаханными и запущенными полями, линиями электропередачи под белым (в половину территории) — из снега и льда — кружевным одеялом.

Бросив взгляд на спрятавшиеся под снегом и льдом пространства, предполагаемый Гулливер (если не был полным кретином) сразу должен был уяснить, что жизнь на этой суровой земле с экономической точки зрения, в общем-то противоестественна: слишком много приходится изводить электричества, газа и нефти, чтобы обогреть, обустроить, одеть и накормить избыточно снующих туда-сюда человечков. Зачем их столько среди холода и печали, должен был подумать мифический Гулливер, не лучше ли, чтобы их было поменьше?