– Боже, да она же просто средневековая! – Взглянув на кровать, Антония поежилась. – Настоящая деревянная клетка. Думаю, ребенок должен чувствовать себя здесь взаперти.
Гарет засмеялся, но почувствовал странное облегчение оттого, что его понимают. Он поймал себя на том, что рассказывает Антонии о своих детских ощущениях и ночных кошмарах, о своей уверенности в том, что домовые жили у него под кроватью, а привидения прятались в гардеробе, о том, как абсолютная деревенская тишина по ночам пугала ребенка, привыкшего к шуму и сутолоке Лондона.
Беседуя, они ходили по комнате, и Антония приподнимала углы полотняных покрывал, чтобы взглянуть на то, что было под ними.
– Бедняжка, – сказала Антония, когда Гарет выговорился, – вам пришлось жить в странном для вас месте, абсолютно не похожем на город, к которому вы привыкли. Когда мы с мужем вернулись в провинцию, Беатрис ужасно боялась…
Обернувшись, Гарет взглянул на Антонию: ее лицо побледнело, а глаза расширились.
– Беатрис ужасно боялась чего? – Осторожно взяв Антонию за руку, Гарет привлек ее к себе, чувствуя, что должен заставить ее говорить дальше. – Говорите же, Антония. Кто такая Беатрис? Что именно пугало ее?
– Беатрис… моя дочь, – тяжело сглотнув и отвернувшись от Гарета, с трудом выдавила из себя Антония. – Она боялась живых изгородей. Но мне… не следует об этом говорить.
– Кто вам это сказал? – Гарет не позволил Антонии забрать свою руку. – Кто сказал, что вы не имеете права говорить о дочери? – добивался он ответа.
– Никто не хочет это слушать, – с запинкой произнося слова, объяснила Антония. – Папа говорит, что другие люди устают слушать о чужих несчастьях.
– Вы только что выслушивали меня, – напомнил ей Гарет. – Вы чувствуете себя усталой?
– Пожалуйста, не смейтесь надо мной. – Теперь она говорила очень торопливо, и в ее глазах снова появилось то выражение – как у испуганного ребенка. – Я стараюсь… изо всех сил.
Гарет снова подвел ее к сиденью под окном и мягко заставил сесть.
– Итак, Беатрис боялась живых изгородей, – продолжил он. – Потому что они были очень высокими?
– Да, – согласилась Антония, снова с трудом сглотнув. – Они… иногда закрывали солнце. И деревья, которые нависали над дорогой, тоже пугали ее. А теперь, когда думаю о ней – о том, где она теперь, – я представляю себе, как ей, наверное, страшно. – В ее голосе послышались рыдания, и Антония прижала к губам дрожащие пальцы. – Я знаю, что нужна ей. И… мне страшно. О, Гейбриел! Мне страшно, что она в темноте.
Гарет обнял Антонию за талию. Боже правый, теперь ему многое становилось понятным. Он знал, что такое страх, знал, что значит быть ребенком, брошенным и никому не нужным. Но ребенок Антонии уже за этой смертельной чертой.
– Беатрис не в темноте, Антония, вокруг нее свет, – прошептал Гарет. – Она на небесах, и она счастлива.
– На небесах ли? – сдавленно произнесла Антония. – Откуда нам знать? Есть ли у евреев небеса? А если есть, то как вы можете знать, что там происходит? Как? Что, если… если все, чему нас учили, неправда? Если нас просто обманывают, чтобы… успокоить, заставить молчать?
– Антония, я думаю, большинство из нас верят в загробную жизнь. – Он взял ее руку в свою. – Я знаком не с одной религией, и все они содержат одинаковое толкование.
– Правда? – едва слышно спросила она.
– Правда. Я твердо верю, что все грешники горят в аду, а все дети попадают в рай. И я абсолютно уверен, что ваша Беатрис покоится с миром. Но моя уверенность совсем не то, что ваша. В ваших страхах и сомнениях нет ничего недопустимого, и нет ничего неправильного в том, что вы об этом говорите.
– О, я просто не знаю! – всхлипнула Антония. – Бывает так, что я просто устаю плакать.
Гарет увидел, что ее свободная рука заметно дрожит, и, коснувшись ладонью щеки Антонии, бережно повернул к себе ее лицо.
– Антония, мудрый раввин, с которым я когда-то был знаком, сказал мне, что слезы укрепляют наши силы. Вера моих предков гласит, что умершие – это святое, и они не могут быть забыты. Мы вспоминаем наших умерших по праздникам и в годовщину их смерти, мы чтим их и гордимся прожитой ими жизнью.
– Для меня это звучит очень странно. – Антония смотрела на него большими голубыми глазами. – Мне казалось, все убеждены в том, что я никогда не должна об этом думать.
– Настоящий еврей сказал бы вам, что вы обязаны об этом думать. – Гарет поглаживал ей руку, пытаясь разжать ее кулак. – И более того, говорить об этом. Вы должны рассматривать это как выполнение своего долга и гордиться собой. Если ваш отец предлагал вам иное, значит, он ошибался.
– Это было очень давно. – Ее голос стал совсем безжизненным. – Я должна продолжать жить. Люди часто теряют детей.
– Антония, дети – это не вещь, которую можно выбросить, – сердито сказал Гарет. Господи, неудивительно, что женщина почти сошла с ума от горя – ее заставляли держать все внутри. – Ни один человек не может просто так выбросить ребенка. И я больше, чем кто-либо другой, это понимаю. И если Господь забирает ребенка, вы должны горевать. Обязаны горевать. И если кто-то пытается заставить вас поверить в другое, он должен гореть в аду.
– Это то… о чем я сама иногда думаю, – призналась Антония. – Но все считают, что это просто часть жизни и я обязана забыть о Беатрис и об Эрике.
– Эрик – ваш муж? – Гарет, разумеется, уже это знал, но Кембл, который ему это сообщил, очевидно, не знал о дочери.
– Да, мой… первый муж, – перешла она на шепот.
– Я уверен, вы его очень любили, – тихо сказал Гарет.
– Очень, – поспешила перебить его Антония, – я слишком сильно его любила, все время любила, но в конце не любила совсем.
Не зная, что сказать, Гарет снова сжал ей руку.
– Почему бы вам не рассказать мне о Беатрис? – предложил он.
Антония взглянула на него затуманенными от горя глазами и ничего не ответила.
– Сколько ей было лет? – продолжал Гарет. – Как она выглядела? Она была смелой? Или осторожной?
– Смелой, – прошептала Антония, доставая из кармана амазонки носовой платок, – и похожей на меня. – По лицу Антонии пробежала слабая улыбка. – Мы во многом были похожи, все так говорили. Но я… я больше не я. Я не смелая. Я едва себя узнаю. Беатрис была чудесным ребенком. Ей… было всего три года.
– Очень сочувствую вам, Антония. Не могу прочувствовать глубину вашего горя, но очень сочувствую.
Все его слова были правдой. Он не мог представить себе весь ужас того, что ей пришлось пережить. Ему было всего двенадцать лет, когда судьба оторвала его от бабушки – оторвала как какой-то ненужный мусор. И Рейчел Готфрид – волевая здравомыслящая женщина – прожила после этого всего два года. Если горе могло сломить желание жить даже в такой сильной женщине, то и любого другого тоже могло поставить на колени. А Антонии даже не разрешали горевать.
Если Гарет подсчитал правильно, то отец Антонии устроил ее второй брак сразу вслед за первым, который, очевидно, закончился трагически во всех отношениях. Гарет очень надеялся, что Антония не знала, каким бесчестным негодяем был ее первый муж, – но, похоже, что знала, он прочитал это в ее глазах.
– Папа считал, что я должна продолжать свою жизнь. Он сказал, что чем скорее я снова выйду замуж, тем скорее смогу завести ребенка. Как он говорил, мне так легче будет забыть о том, что случилось с Беатрис, и что Уорнем предлагает мне то, что никто другой не сможет предложить. Но, как видите, мне не повезло – я не смогла родить ему ребенка.
Гарет понятия не имел, что можно на это ответить, и осторожно вытащил из ее волос соломинку.
– Антония, я, конечно, не могу считать себя знатоком, но если женщина переживает кризис, разве это не помеха для того, чтобы забеременеть?
– Дело не в этом, – прошептала она и, упершись взглядом в пол, покачала головой: – Дело в том, что я была… недостаточно желанной.
– Недостаточно желанной? – «Неужели женщины слепы?» – изумился Гарет.