– Никаких симптомов волнения. Но я обнаружила ее у окна: она прижималась к стеклу лбом и смотрела в ночь. Как будто у нее были чувства. Как будто она о чем-то мечтает.

– Я раньше так стояла, – пробормотала Эмма.

Она мечтала о чем-то большем, чем ее жизнь, мучительно желала чего-то неизвестного. Может быть, Лахлан все время это испытывал?

– А теперь нет? Надо полагать, с твоим оборотнем все складывается хорошо?

– Никс, кажется, я… Он мне нравится.

– Ты бросилась к нему в объятия? – спросила Никс. Ее тетки считали, что валькирия узнает свою настоящую любовь, когда возлюбленный открывает ей объятия – и она понимает, что всегда мечтала только о нем. Эмма считала это странной легендой, но ее тетки были совершенно уверены, что это правда.

– Мы вместе всего две недели!

Она знала точно только одно: что Лахлан делает ее счастливой. Благодаря ему она теперь могла определять, что ей нравится, а что нет. Ей нравились просторные душевые кабинки, где можно было стоять вдвоем, раздевание под его зачарованным взглядом, питье свежей крови и цветы, распускающиеся ночью. О да – и ежедневные подарки в виде бесценных ювелирных изделий.

– Тебе хорошо?

– Надо признать, что все здесь устроено чудесно. Несмотря на то что горничные каждый день являются на работу с огромными распятиями, дерганные и с покрасневшими от слез глазами из-за того, что они имели несчастье вытянуть жребий на работу у вампирши.

– Если это – твоя единственная жалоба?.. А как твои сны-воспоминания? Насколько я понимаю, те, о которых ты говорила, были воспоминаниями Лахлана?

– Да. Я могу видеть что-то его глазами, ощущать запахи, которые чуял он. – При одной мысли об этих воспоминаниях Эмма стала серьезной. – В одном сне он покупал роскошное золотое колье, и когда он его взял, я почувствовала, как в моих руках металл нагревается. Да, я понимаю, что это чистой воды безумие.

– Это только давние воспоминания. Или ты переживаешь и то, что он помнит о тебе?

– Похоже, что они все как-то со мной связаны. И – да, я слышала, что он думал обо мне.

– Надеюсь, это было что-то приятное?

– Очень приятное. Он… он считает, что я прекрасна!

– Как это должно быть приятно человеку с твоими беспочвенными комплексами!

Это была правда.

– И есть только один недостаток…

– То, что ты увидишь его в прошлом с другой женщиной?

– Точно. Мне кажется, что если я это увижу, я сойду с ума. И я боюсь, что я это увижу.

– Знаешь, я никогда не вижу того, чего по-настоящему не хочу видеть.

– Например, смерть одной из валькирий?

У Никс никогда это не получалось. Она могла многое предсказать об их атаках, часто могла увидеть раны, ожидающие валькирию, – но никогда не видела момента ее гибели. К вящему отчаянию Кары, Никс не удавалось узнать судьбу Фьюри.

– Да. Скорее всего ты никогда не увидишь такое, потому что разум осознает опасность того, что ты не сможешь после этого оправиться.

– Надеюсь. Как ты думаешь, почему это происходит?

– А ты сама как думаешь?

– Я… ну… э-э… Дело в том, что… я пила кровь прямо из него, – призналась Эмма в конце концов. – Боюсь, что дело именно в этом.

– Я слышана, что вампиры могут забирать воспоминания через кровь, но только немногие могут их толковать и видеть по-настоящему. Похоже, у тебя просто нашелся новый талант.

– Отлично. И почему это у меня не возникла способность заниматься подводными оригами или еще чем-то таким?

– Ты рассказала Лахлану?

– Пока не рассказывала. Но собираюсь. – Эмма поспешно добавила: – Ведь мне нельзя ему об этом не говорить, верно?

– Верно. А теперь перейдем к гораздо, гораздо более важному вопросу. Ты получила то золотое колье, покупку которого видела?

– По-моему, ваша королева скучает по своему ковену, – заметил Харманн, когда пошла вторая неделя жизни Эммы в Кайнвейне.

– Да, я это понял, – ответил Лахлан, отрывая взгляд от бумаг, разложенных у него на столе. Тоска по родным была темным пятном на ее счастье, но вскоре он это исправит. И избавит от явного страха перед встречей с другими оборотнями. Эмма сказала ему, что с оборотнями «выбивает два из трех» и что «не хотела бы идти с этим на дистанцию». Они должны были собраться уже через три дня. – Но почему ты это сказал?

– Она затащила одну из горничных к себе в гостиную играть в видеоигры. А потом они покрасили друг другу ногти на ногах. В голубой цвет.

Он откинулся на спинку рабочего кресла.

– И как девушка на это отреагировала?

– Сначала перепугалась, но потом стала спокойнее. Они все постепенно привыкают. Эмма смогла бы их завоевать. – С гордой улыбкой он поделился секретом: – Она зовет меня Манни.

Лахлан ухмыльнулся.

– Она даже не просит меня кого-нибудь изобразить! – Харманн нахмурился и пробормотал: – Меня всегда просят кого-нибудь изобразить!

– У нее есть все, что ей нужно, – сказал Лахлан, хоть и сам знал, что Эмме начинает нравиться ее жизнь.

Когда она чувствовала себя счастливой, то начинала рассеянно и негромко напевать. Часто он слышал, как ее мелодичный голос доносится из «лунария» (как она назвала застекленный сад), где Эмма ухаживала за растениями. И он готов был спорить, что жасмин ей нравится больше, чем драгоценные камни.

– О да. Она… э-э… талантливая, умелая и, смею добавить, агрессивная покупательница.

Лахлан и сам заметил ее покупки и заподозрил, что стоит немного выше теперь, когда она стала наполнять их дом теми вещами, которые ей нужны. Она делала замок своим домом. Он обнаружил, что ему приятно видеть, как их жилище обретает форму. Должен ли он хотя бы притвориться, будто понимает, зачем ей сотни бутылочек с лаком для ногтей? Нет. Но ему нравилось то, что когда он принимается целовать пальчики у нее на ногах, он никогда не может предсказать, какого они окажутся цвета.

Что до самого Лахлана, то он с каждым днем становился все сильнее. Нога у него уже стала почти нормальной, и способности его возвращались. Чувство довольства, несмотря на все, что случилось, было неожиданно сильным. И всем этим он был обязан Эмме.

Единственным пятном на его счастье было то, что ему придется вскоре оставить Эмму. Это было невыносимо само по себе, а теперь еще она начала требовать, чтобы он взял ее с собой. Она заявила ему, что намерена отправиться сражаться рядом с ним и «не допустит, чтобы все это немалое подлючество пропало даром», а иначе она вернется в свой ковен.

Она отказывалась остаться в Кайнвейне без него. Лахлан был уверен, что убедит ее забыть свой ультиматум. Конечно же, она согласится смотреть на все разумно и логически! Однако с каждым днем становилась все сильнее – и он чувствовал себя чуть менее уверенно. Если она не потеряет своей решимости, ему придется выбирать: отказаться от мести или рискнуть тем, что она не вернется к нему из своего ковена. Оба варианта представлялись ему неприемлемыми.

Они с Харманном обсудили еще кое-какие дела, и вскоре после ухода Харманна в дверь постучал Бау.

– Ты знаешь, где виски, – сказал Лахлан.

Похоже, что Бау пришел из кухни: по дороге к бару он слизывал со своего большого пальца что-то, распространявшее сладкий запах. Когда он налил вторую рюмку для хозяина дома, Лахлан решительно покачал головой.

Бау пожал плечами и поднял свою рюмку:

– За тех, кто не такой, как мы!

– Благодаря им наша жизнь становится интереснее. – Лахлан изумленно заметил, что в Бау почти не ощущается боли. – Ты успокоился?

– Да. Увидел, как она ухаживает за растениями внизу, – и когда заметил, что ты ее отметил, то порадовался за тебя. – Сделав большой глоток, Бау добавил: – Твоя метка оказалась довольно… сильной, да?

Лахлан нахмурился.

– Кстати, ты не знаешь, что такое «героиновая цыпа»? Она сказала, что мне следовало бы знать, насколько это немодно. – Когда Лахлан недоуменно пожал плечами, Бау уже совершенно серьезно сказал: – Ста Мишины хотят знать, что с тобой было. Не дают мне покоя.