– Я беременна, Хорст.

Но ответа ей было не нужно – вместо слов ответили его вспыхнувшие ярким счастьем мальчишеские глаза.

С этого дня, который они провели вдвоем в Гутахской долине, среди лепечущих мелких речушек на уже чуть поблекших лесных склонах, Хорст стал обращаться с ней, как со старинной дворцовой вазой, чудом попавшей в руки простого горожанина. По нескольку раз на дню он подходил к Джанет и, подставляя ладони под ее еще совсем не увеличившиеся девчоночьи груди или положив на живот горячие от волнения руки, не уставал спрашивать:

– Когда же ты явишь это и мне?

Джанет на секунду удивлялась вопросу, поскольку ее состояние было настолько прекрасным и естественным, что она совсем не думала о нем. Она брала его загорелую ладонь и подносила к своим губам.

Время шло, но к шести месяцам фигура Джанет оставалась еще почти стройной. Она была в совершенном восторге от своего состояния: ей нравились и наконец-то налившаяся грудь, и та внутренняя сосредоточенность, которой раньше ей порой не хватало. Как-то вечером, сидя за домом в маленьком садике, в который окна их второго этажа выходили как двери – большинство домов здесь, подобно детским корабликам, вздымались или опускались по прихотливому рельефу, – Джанет спросила, обращаясь скорее к самой себе:

– Ведь малыш должен родиться немцем?

– Это проще простого, завтра мэрия работает с полудня, если не ошибаюсь.

Джанет улыбнулась такой наивности:

– Я имею в виду совсем не то, милый. Мне кажется, он должен стать плотью от плоти этой земли, этой культуры.

Хорст отложил нескончаемые листы с комментариями к Мерике,[50] и лицо его стало серьезным.

– Но разве не лучше – слияние культур? Сейчас ты слишком влюблена в Германию и потому не видишь наших минусов. А их много. Во-первых, наше свинство. Не верь, когда тебе скажут, что немец – самое чистоплотное животное в Европе; наша пресловутая аккуратность есть только оборотная сторона свинства, и мы, зная за собой этот порок, боремся с ним с отчаянием утопающего, что и приводит к внешней, видимой всем, чистоте.

– Я вижу. – Джанет не поленилась нагнуться и провести пальцем по его идеально вычищенным белым ботинкам.

– Во-вторых, наша, так сказать, отвлеченность, то, что иностранцы называют парением духа и немецкой философией. Зачастую это оказывается детской растерянностью и беспомощностью перед реалиями грубой жизни. В-третьих, наша слезливая сентиментальность, в-четвертых, глубоко скрываемое, но искреннее презрение к другим нациям, на чем так легко сыграл фюрер, в пятых…

– Достаточно! – Джанет в шутливом ужасе прикрыла лицо руками. – Еще один недостаток, и я просто откажусь производить на свет такого монстра! И все-таки выкрои время и давай поездим по стране, хотя бы по югу.

И целые две недели они колесили по эту и ту сторону швабских Альб,[51] останавливаясь на ночь в трогательных деревенских гостиницах.

– Видишь, малышу наш вояж пошел только на пользу, – смеялась Джанет, чей живот заметно пополнел. Теперь, в этих стерильно-невинных, но уютных номерах, где она чувствовала себя уже не собой, а какой-то совершенно новой женщиной, Джанет часто брала Хорста за руку и подводила к непременному для каждого уважающего себя гастхауза бузинному шкафу с огромным зеркалом в дверцах и, бесстыдно подняв ночную рубашку, смотрела на свой, как ей ревниво казалось, слишком небольшой живот, но Хорст приходил от этого зрелища в неистовство… Не закрывая потемневших глаз, Джанет смотрела и смотрела на их близость, испытывая наслаждение не только от физического соприкосновения, но и от той гармонии, которая была в этом слиянии, когда одно тело столь естественно переходило в другое, завершаясь куполом бережно поддерживаемого мужскими руками плодоносного лона. А после этого они выпивали немного легкого вина, различавшегося по деревням, ибо почти в каждой деревне были свои сорта винограда и свои секреты виноделия. Обнаженная, Джанет садилась на твердые мужские колени, обнимая Хорста за шею, стараясь, чтобы как можно большая часть ее тела соприкасалась с его, ничуть не стесняясь своей отяжелевшей наготы. А потом Хорст на руках относил ее в постель, где оба засыпали сладким сном, чтобы наутро вновь ехать куда глаза глядят.

Так они побывали в Марбахе, где дом, видевший рождение Шиллера, стоял на тихой незаметной улочке, словно и не пронеслись мимо два с половиной безумных столетия; почтительно обошли чудом уцелевшую римскую сторожевую башню в Лорхе, от которой до сих пор веяло непреклонной суровостью; много удивительных часов провели в Маульбронне, где в Башне Ведьм корпел над своими книгами доктор Фауст. В игрушечном замке Людвигсбурга, построенном по мотивам гриммовских сказок, Джанет, шутя, склоняла голову через перила так, чтобы ее длинные золотистые волосы беспорядочными прядями свешивались над искусственно устроенной скалой, а стоявший внизу Хорст, запрокидывая голову, как мальчишка, кричал: «Рапунцель, Рапунцель, спусти свои косы, по ним я войду в твой рай!»

Наконец в завершение этой незабываемой поездки он повез Джанет в Тюбинген – показать ей башню, ставшую последним пристанищем безумного романтика.[52] Лодка еле слышно скользила по Неккару, своими плакучими ивами до самой воды и неправдоподобным безмолвием напомнившему Джанет Реку Мертвых, но, как символ победы духа над телесной и даже умственной немощью, вставала из воды солнечная, увитая вечнозеленым плющом трехэтажная башня.

– Знаешь, у меня есть мечта, – тронул за руку ушедшую в грезы Джанет Хорст. – Я хочу доказать нашим филологам, мыслящим не дальше своего носа, что даже в последних его стихах поэзия не ушла, она трансформировалась в новые сочетания звуков и образов.

– Но ведь его сумасшествие официально признано…

– Сумасшествие не есть отсутствие дара. Вот послушай… – И над зеленоватой гладью Неккара полетели бессмертные строки:

Этим же вечером они были уже дома. Над Штутгартом падал густой снег, заглушая даже ежечасные перезвоны с колокольни Штифтскирхе, а большая часть молодого населения, радуясь такой возможности, выпадавшей не чаще, чем раз в пять-шесть лет, высыпала на улицы, бросая снежками не только друг в друга, но и в попадавшихся под руку прохожих.

Раздевая Джанет перед сном, Хорст с жадностью трогал и трогал ее живот.

– Представляешь, он впитывает и этот снег, и неприступные замки, и Гельдерлина, и твои акварели, – шептал он, едва касаясь губами шелковистой, туго натянутой кожи.

– Вот видишь, – уже проваливаясь в сон, ответила Джанет, – все-таки хорошо, что он родится здесь.

Ближе к определенному сроку Джанет пополнела так, как и полагалось, но это ничуть не изменило ее поведения и привычек. Она все так же уходила по утрам на этюды, совершенно не тяготясь своим животом и ступая почти так же, как прежде, а вечером, по возвращении Хорста, сознательно вызывала у него все те же желания. На все высказываемые им опасения она смеялась и твердила, что если он боится за нее, то она пережила одну смерть еще в материнской утробе и теперь ей сам черт не брат, а если за ребенка, то близость в такое время – это единственный способ для мужчины полноценно общаться со своим произведением.

В феврале, когда по утрам в город стал спускаться с окрестных холмов теплый сыроватый воздух, а к вечеру можно было увидеть, как своей таинственной жизнью начинают жить виноградные почки на склонах, в оперном театре шли гастроли Парижской академии балета, и Джанет, никогда не пропускавшая ни одной премьеры, конечно, отправилась туда.

Она шла но круглому фойе, сияя изысканной прической над хрупкой шеей и фантастическим платьем из материи того же цвета, что и ее волосы, – слепящим, шуршащим, переливающимся. Ее лицо, никогда не бывшее красивым в прямом смысле этого слова, светилось сейчас подлинной красотой. Ступая чуть позади, Хорст смотрел на нее и думал о том, что люди, живущие настоящей жизнью, прекрасны в ее любые моменты.