Как-то лунным вечером они с Брикси стояли на балконе дома Четанов. Рев поднимающихся вертолетов все же не мог заглушить тяжелое дыхание океана. Брикси, запахнув шаль и прищурившись, словно желая различить ту невидимую границу, где вода переходит в небо, глядела вдаль и неожиданно сказала:

– Знаешь, Стиви начал писать о Пат книгу.

Услышав это «Стиви», Джанет внутренне усмехнулась и подумала, что, верно, далеко не всегда эта полковница Четан была такой образцовой матерью семейства, а вслух произнесла:

– Он не был бы собой, если бы не сделал этого.

– Он начал еще в клинике, сразу после вашего отъезда, и просил написать и меня. Ну, о том, как мы… какими мы были четверть века назад и как она погибла. А я не могу… Все это еще так живо. – Брикси закурила длинную дешевую пахитоску. – Кстати, поскольку Стиви был единственным, кто знал и понимал причины твоего исчезновения, то ему пришлось выдержать немало атак твоего жениха, который поднял на ноги не только английскую, но и здешнюю полицию.

– И что? – в вопросе Джанет не было ни тревоги, ни любопытства.

– Ничего. Здесь есть места, куда не может попасть никто. – Брикси вдруг порывисто притянула девушку к себе. – Какая же ты прелесть, Джанет! И в этом ты вылитый Стиви! У Пат перевесил бы рассудок.

Джанет улыбнулась в почти осязаемую синеву ночи. Но этот разговор заставил ее решить вопрос с отъездом. На прощанье она взяла с Брикси слово, что та каждый год будет приезжать к ней в Ноттингем с малышкой.

– Понимаешь, бабушке и нашему старому дому нужна жизнь, живая жизнь, а Патьо… Для меня она теперь как сестра, как вторая мамина дочка.

На Касл-Грин все было по-прежнему, и Селия, словно застывшая во времени, даже не удивилась неожиданному появлению внучки. Внимательно поглядев в ее глаза и проведя чуть дрожащей невесомой рукой по ее выгоревшим волосам, она вытерла крошечную мутную слезу.

– Я знала, что ты вернешься. Человек, ищущий дорогу к себе, всегда возвращается на родину. Твой зал ждет тебя. Я каждую неделю стелила тебе новое белье, потому что верила… – И, не договорив, Селия отвернулась и пошла к себе, на пороге добавив: – Мистер Хаскем появлялся здесь по два раза в неделю.

Несколько часов Джанет провела в доме, словно заново знакомясь с вещами, а к вечеру набрала номер квартиры в Лейхледе. К телефону подошел сам Хаскем. В трубке был слышен шум вечеринки и мужской смех.

– Добрый вечер, Хью, если он действительно добрый.

– Чему я обязан такой милостью с твоей стороны? – К ее удивлению, она, давно научившаяся различать в его надменном тихом голосе все скрытые или подразумеваемые эмоции, не услышала ничего, кроме подлинного равнодушия.

– Я вернулась, и вернулась, пойми, совсем другим человеком. А потому говорю тебе сразу и без обиняков: наш брак невозможен.

– Разумеется. – Теперь Джанет услышала нескрываемое удовлетворение. – Я не могу жениться на женщине, которая девять месяцев провалялась на подстилке какого-то вонючего латинос.

Джанет потянула носом, словно наяву почувствовав прохладный чистый запах дождя на плечах Паблито, и едва не рассмеялась прямо в трубку.

– Разговоры о подстилке – это твои собственные комплексы, Хью.

– В таком случае, закончен не только разговор, но и наше общение. Но, честно, говоря, мне жаль тебя, моя бедная Мюргюи. У тебя были блестящие данные, которые сейчас ты готова потратить на призраки. Ведь ты, конечно, намерена оставить юриспруденцию, не так ли?

«И все-таки он умница! – искренне восхитилась Джанет. – И я благодарна ему за… Впрочем, конечно, за все. За все… Ведь и не без его помощи я пришла к себе…»

– Ты, как всегда, прав. И спасибо тебе за помощь Селии. Спасибо за то, что ты есть.

– Вот как? Этому тоже научил тебя твой грузчик?

Дальнейшие слова были бессмысленны, и Джанет повесила трубку.

Теперь оставалось уладить свой разрыв и с адвокатурой. Несмотря на формальную сторону, психологически это было гораздо легче, и Джанет, спокойно глядя в полные любопытства подзабытые лица коллег, прошествовала в кабинет королевского адвоката сэра Биддендена, который возглавлял корпорацию чуть ли не с конца Второй мировой войны.

– У вас выдающиеся способности, мисс Шерфорд, – вздохнул старик, устало поправляя официальный парик, не снимаемый им и за стенами суда.

– Я не могу обманывать ни себя, ни своих клиентов. К тому же я хочу заняться совершенно иной работой.

– Какой же, если не секрет?

– Живописью.

– Как говорит нам история, немало юристов совмещало юриспруденцию с творчеством, и весьма удачно, смею заметить. Наше образование дает возможность заниматься едва ли не чем угодно… Да. Впрочем… Фемида требует с тебя по полному счету. – Снова вздохнув, сэр Бидденден повертел кольцо на безымянном пальце и подписал все необходимые документы.

Не прошло и нескольких месяцев, а имя Джанет Шерфорд уже стало известно не только в Ноттингеме, но и во всей центральной Англии.

Ее картины не были картинами в точном смысле этого слова, если под ним подразумевать реальное или условное изображение предметов… Но в смятенном потоке линий и пятен на ее работах даже достаточно далекими от искусства людьми легко читались определенные образы и еще больше – состояния. От них шла физически ощутимая энергия, но не ударной волной, а ровным теплым уверенным потоком. Даже в вещах, рассказывающих о чувственных наслаждениях плоти, не было вожделения, в них ровным теплом светилось счастье дарящего и даримого тела… Но все же многие внимательные зрители, и в первую очередь сама Джанет, чувствовали в таких ее работах какую-то недосказанность, незаконченность.

Джанет, и прежде весьма замкнутая и жившая больше внутренней, чем внешней, жизнью, стала почти совсем нелюдимой. Она не чуралась людей, но у нее просто не было в них необходимости. Часами бродя по Ноттингему и с каждой прогулкой все глубже открывая для себя его романтику и мистицизм, равных которым не было, пожалуй, ни в одном другом английском городе, она видела не людей, а настроения и страсти. И, с радостью впитывая их, она чувствовала, как внутри нее они переплавляются в уверенность в выбранном ею пути и потребность работать еще больше.

Осенью, когда холм ноттингемского замка порыжел опавшими листьями, по утрам отливавшими серебром, она вдруг ощутила, что должна отдать память родителям не только в своем сердце, но и творчеством. Парный портрет, портрет любящих, но не угадавших друг друга до конца мужчины и женщины, отчетливо виделся ее внутреннему взору, и Джанет с головой ушла в работу. Час за часом она просматривала присланные Стивом пленки с ранними телевизионными записями Пат, читала ее осуществленные и неосуществленные сценарии и даже съездила в Королевскую музыкальную академию, чтобы найти координаты кого-нибудь, кто учился вместе с Патрицией Фоулбарт. Она читала романы начала семидесятых и, конечно, слушала «Битлз».

Но с Пат было все-таки проще – куда сложнее обстояло дело с пониманием Мэта. Его образ, на мгновение явившись ей, постоянно опять ускользал в каком-то неподвластном ей тумане. И не раз, бросая с досады кисть, Джанет садилась прямо на старинный рассохшийся паркет переделанного под мастерскую охотничьего зала, вызывая перед собой широкоскулое загорелое лицо Паблито, ибо он один, казалось Джанет, мог бы помочь ей… Даже Стив со всеми его рассказами был не в силах проникнуть в загадочную и для него душу давно ушедшего друга.

– Он был открыт всем ветрам и в то же время бессилен перед ними. Большего сказать мне не дано, – как-то признался он дочери, и она прекратила бередившие его душу расспросы.

Ответ нужно было искать в песнях. И она по Интернету добралась до архива Зала Славы, откуда достала несколько неизвестных ей текстов Вирца и, перечитывая их в сотый раз, вдруг вздрогнула, пораженная внезапно пришедшей мыслью: главным чувством в мировосприятии ее отца было щемящее чувство всепрощения – как падший ангел, которому ведомы были иные миры, он смотрел на этот мир глазами мудрого ребенка, отстраненно, но с сожалением наблюдающего за жалкой суетой взрослых. Ему было доступно слишком много – и потому нужно так мало. И эта мудрая детскость отца по каким-то роковым причинам не совпала с мировосприятием ее матери, так умевшей и любившей помогать страдающим душам…