Когда она очнулась, за окнами уже синела ночь, а рядом на кровати сидел одетый во все тот же камуфляж грустно улыбающийся Паблито.

– Теперь ты действительно поняла, что и твои слова, и твои чувства ко мне были ложью, или, скажем мягче, ошибкой? Ни любви, ни веры, ни желания не было у тебя – иначе все произошло бы совсем по-другому. Я знал это с самого начала и много раз пытался показать и тебе. Но первое испытание не переубедило тебя, и пришлось прибегнуть к тому, что является для тебя самым важным. Но теперь ты видишь, что это не так?

– Простите меня, Паблито, – прошептала Джанет. – Вы сумели раскрыть меня для себя самой.

– Тогда мы можем разговаривать, – тихо произнес индеец, и в его голосе Джанет услышала усталость и облегчение одновременно. – Мы должны разговаривать, потому что это наш последний вечер. Утром тебя ждет последний урок и… Дальше все будет зависеть только от тебя самой.

И до первых лучей рассвета Паблито говорил ей о том, что в этой жизни у человека всего четыре врага, но борьба с ними длительна и трудна. И первый из них страх – он подстерегает нас на каждом шагу. И тот, кто дрогнет и побежит, уже никогда ничему не научится и останется навсегда неспособным к настоящим поступкам.

– Но я знаю, как бороться со страхом, – улыбка промелькнула на губах Джанет. – Это так просто, надо только не убегать, и тогда вдруг становится уже ничего не страшно.

– Но дальше незаметно, как вор, подкрадывается худший враг – ясность, которая не дает сомневаться в себе, которая торопит, когда надо выждать, и останавливает, когда надо спешить. И тот, кто поддался ей, тоже не пойдет дальше, не сможет учиться и потеряет стремление. Но для тебя это самый легкий враг, Джанет, в тебе много сомнений, пожалуй, даже слишком много.

– А дальше?

– Дальше наступает третий враг, самый опасный, ибо дает иллюзию полной власти надо всем, и бороться с ним даже не хочется. Человеку силы доступно все.

– Все?

– Посмотри на меня, Джанет. Как ты, преуспевающий адвокат из богатой известной семьи, могла оставить могилу только что погибшей матери и ждущего тебя жениха, от которого ты очень зависела, – и оказаться здесь, в непроходимых дебрях, наедине с совершенно незнакомым тебе человеком, мужчиной, индейцем? Как, не любя, ты готова была отдаться? Как могла увидеть тигра, которого здесь и быть не может? Как ты могла потерять сознание от прикосновения органа, размеры которого могут быть только плодом больного воображения или карикатурой? Как, Джанет?

– Я почувствовала, что ты можешь открыть мне себя, а мне это было необходимо.

– Это я захотел этого. Захотел, потому что ты настоящая, и было бы обидно оставить тебя угасать в плену твоих заблуждений.

– Но я не знаю… имени этого врага.

– Этого и не нужно. Ты создана творить, и победы над двумя первыми противниками тебе достаточно.

– А четвертый?

Паблито убрал прядь золотистых волос с ее влажного лба.

– О нем не надо задумываться. Он непобедим. А теперь поднимайся. Сюда ты больше не вернешься. С собой ли у тебя твои любимые вещи?

– О да! – воскликнула Джанет, удивившись, что за время пребывания здесь она даже не вспомнила о них.

– Идем же.

Паблито взял девушку за руку, и она почувствовала железную силу его пальцев. Он шел не оборачиваясь и четко впечатывая шаги в белую легкую пыль дороги. У края леса Джанет порывисто обернулась, чтобы в последний раз увидеть ветхий дом, где узнала саму себя.

– Никогда не надо оглядываться назад, – все так же не повернув головы, остановил ее Паблито.

Несколько часов они шли по невидимым стороннему глазу, известным только ему одному тропам. Джанет уже устала тащить через ручьи и лесные завалы свой чемодан, но понимала, что говорить об этом бессмысленно. Но скоро деревья стали редеть, и в сливочно-серых облаках, переходящих снизу в синь, перед ними встала каменная скала посреди пустынного плоскогорья.

– Остановись.

Джанет с облегчением поставила на землю чемодан и вытерла заливавший глаза пот. Рядом на высохшей траве белел ровный, как стол, валун.

– А теперь доставай то, что взяла с собой. Сюда, на камень.

Уже привыкшая или, вернее, понявшая, что ничему удивляться не следует, Джанет выложила на поверхность валуна книгу Лоуренса, подаренную ей бабушкой в то светлое утро шестнадцатилетия и смерти деда, фотографию Мэтью Вирца и коробочку с черным локоном Милоша. При беспощадном свете солнца они выглядели нелепо и жалко. И Паблито дал ей вволю испытать это ощущение.

– Отвернись. И как в детской игре, скажи, что я убрал.

Джанет напряглась, ожидая какого-нибудь подвоха. Но, повернувшись, она увидела, что на камне не оказалось фотографии.

– Нет фото, – неуверенно проговорила она.

– А теперь?

– Теперь книги.

– Теперь?

Джанет с недоумением смотрела на камень: все вещи были на месте. Она подняла на Паблито растерянные глаза.

– Да, теперь?

Но, как Джанет ни глядела и ни гадала, понять ничего не могла. Тогда индеец подошел к ней и раскрыл ладонь, на которой лежали два маленьких белых камушка.

– Видишь?

– Да.

– Теперь ты понимаешь, как слепа? Освободись от власти вещей. Она связывает тебя по рукам и ногам, отнимает разум и зрение, не давая ничего взамен. Это мой последний подарок тебе. – Сильные руки притянули девушку к себе, и зеленые глаза, в которых горело солнце, заглянули прямо в ее душу. Она ответила им своей густой синевой.

А через несколько минут Паблито повел ее за отсвечивающую тусклым золотом скалу Аутану, где на потрескавшейся земле стоял вертолет перуанских ВВС. Спустя два часа индеец уверенно посадил машину на военной базе в Чинче-Альта, где, спустившись на площадку, Джанет уже безо всякого удивления, лишь с охватившей сердце радостью, увидела на краю поля ту самую женщину, которая примчалась на похороны Пат с крошечным младенцем. Теперь на руках у Брикси сидела серьезная малышка с каштановыми легкими волосами. Забыв обо всем, Джанет бросилась к ней, как к родной, на бегу вдруг осознав, что ребенок уже не так мал.

– Сколько же времени я провела там, в сельве!? – невольно вырвалось у нее вместо приветствия.

– Девять месяцев, – услышала она в ответ и, не веря своим ушам, бросилась назад к Паблито. Но пятнистый самолет уже оторвался от земли, взметая вокруг себя просвечивающее солнцем облако пыли.

Снова попав в мир цивилизации, Джанет почувствовала, что ей, как новорожденному ребенку, требуется какое-то время, чтобы адаптироваться, и потому она с радостью приняла приглашение Четанов немного погостить у них. И девушка целыми днями валялась на широкой индейской тахте, скользя глазами по журналам пятилетней давности или наблюдая за Брикси, чьим жизнерадостным светом был пронизан весь двухэтажный коттедж, стоявший почти на самом краю аэродрома. А вечерами, когда Хаваншита возвращался домой, пропыленный и прожаренный незаходящим солнцем, Джанет видела, какой любовью загорались его суровые под тяжелыми веками глаза в кругу своей по-индейски молчаливой, вышколенной семьи. Одна только Брикси заливалась нежным горловым смехом, отчего вздрагивала ее полная грудь и по-девичьи тонкая талия, да маленькая Патьо, как называли ее здесь на испанский манер, весело раскрывала свой уже полный зубов ротик. Девочка была совершенно не похожа на остальных детей, у которых резкие мужественные черты только изнутри освещались солнечным блеском матери; она смотрела на мир удивленными голубыми глазами под светлой челкой, и радость жизни горела в ней упорным ярким огоньком.

Поначалу Джанет казалось, что она сможет прожить так и недели, и месяцы, но очень скоро властное желание взять в руки карандаш и бумагу стало мешать этому беспечному существованию на ласковом берегу океана. В то же время она прекрасно сознавала, что отдаться своей внутренней потребности сможет, только окончательно расставшись со своим прошлым, – а для этого нужно было возвращаться в Англию и улаживать дела с Хаскемом и своей адвокатской практикой. Джанет думала об этом уже достаточно спокойно, но все же некая неприятная нота постоянно присутствовала в ее мыслях, и потому отъезд задерживался.