— Почему же несчастье должно разделить Польшу? — недоумевал Сурмач. — Горе, наоборот, в кучу сбивает.

— При аресте Невядомский заявил, что Нарутовича на президентское место посадили евреи и враги Польши, — продолжал рассказывать Славко. — А пан поручик Костинский, начальник стражницы, уже зачислили фашиста Невядомского в «национальные» герои Польши.

— Твоя Зося тоже?

— Нет, она умница. Но пока ничего конкретного о моей работе она не знает. И лучше ей не знать. Как все теперь повернется — неизвестно. Может, ей придется расставаться со стражницей.

После хорошего сытного ужина друзья проболтали о всякой всячине чуть ли не до утра. Аверьян рассказал о том, как женился:

— На Ольге… Она нам в Журавинке помогала. Помнишь?

Славко помнил все до мелочей. Надул щеки, ткнул их пальцами: «Пф!» — показав, какой симпатичной пухляночкой была девчушка.

— Это я тебе ее сосватал! — улыбнулся Славко. — Говорю: «Лучше парня не бывает, держись его!» Послушалась.

Эх, молодость! Ты хороша тем, что не умеешь оглядываться. Да тебе и оглядываться не на что — у тебя еще нет прошлого — только будущее. Ты ничего не знаешь о сложности мира, ты еще не умеешь отвечать за других — только за себя. И в этом неведении — твоя сила. Ты, как конь в бою с шорами на глазах, смело идешь на преодоление любых препятствий. Поэтому ты можешь побеждать даже там, где опыт лишь топчется на месте, поэтому ты открываешь там, где другим открыть уже не дано. Великое, славное время — молодость. И как жаль, что у нее короткие крылья.

Впрочем, насчет коротких крыльев это, пожалуй, неверно.

Молодость человечества — вечна, ибо вечна жизнь.

Славко погрустнел:

— И родит она тебе сына: Владимира Аверьяновича Сурмача.

Столько в словах Славки было грусти, замешанной на безысходности, что у Аверьяна заныла душа.

— Женишься на Зосе… Славка покачал головой: «Нет!»

Сурмачу стало жаль друга: судьба отобрала у него право быть обычным человеком, оставила только одно: служить делу, служить будущему.

Аверьян в этот момент понял, вернее, уверовал, что Славка Шпаковский — особенный человек.

Три дня и три ночи отлеживался Аверьян в «берлоге». Отоспался на месяц вперед, как в госпитале. Впрочем, это, пожалуй, к лучшему, иначе от безделья и неизвестности заели бы тоскливые мысли.

Три раза на день приходил в сарай, где было Аверьяново лежбище, Юрко: утром перед рассветом, вечерком, когда стемнеет, и днем — если появится время. Приносил поесть. Аверьян ждал утешительных вестей и засыпал паренька вопросами:

— Ну, как там?

Где «там» — он не уточнял: на границе ли, у Щербаня ли, в Варшаве ли, где хоронили одного президента я выбирали другого.

Юрко в ответ пожимал плечами:

— Да ничего…

Славко в эти дни вообще исчез. Юрко знал только одно: брат занят. Чем? Когда освободится? Неопределенность да еще безделье наполнили сердце непонятной тревогой. Пока Аверьян лежал в тесной норе на соломе, было еще сносно, только тоскливо, а когда вылезал… Не может человек столько времени бездельничать. Мускулам, мозгам, памяти нужна работа. Мысли уносили его на Родину, где остались друзья, Ольга…

Нетрудно понять, как он обрадовался, когда пришел Юрко и, отодвинув бочку, прикрывавшую лаз, протяжно свистнул, мол, вылезай. Все было, как всегда, как десяток раз до этого, и время — ближе к вечеру. И все-таки он понял: свист Юрка на этот раз извещал о том, чего он так долго ждал, чего так страстно желал: действия.

— Пошли, — сказал Юрко, не объясняя, куда и зачем.

Сурмач и не спрашивал.

Из одного сарая — в другой, точнее — в стодолу. Новое прибежище было на отшибе, метрах в двухстах от села. Когда-то кто-то на том подворье жил. Но хата сгорела, остались от нее лишь камни фундамента да торчало несколько фруктовых деревьев, видимо, опаленных огнем и засохших.

А вот стодола уцелела при пожаре, и никто ее почему-то не разобрал после, хотя плахи, из которых она была собрана, могли пойти на любую постройку, даже на хату.

— Тут перебудем до темноты, — пояснил Юрко, поудобнее усаживаясь на старой соломе возле приоткрытых дверей так, чтобы видно было тропку, — Щербань сейчас в стражнице. Его там Славко и Зося задержат дотемна. Возвращаться он будет вон по той дороге, — Юрко извлек из кармана небольшой листок бумаги, на котором была нарисована химическим карандашом схема.

Сурмач принялся изучать ее. Он хотел представить себе, как все эти тропки-пунктиры и домики-квадратики расположены на местности.

— Вот тут кустарник, — пояснил Юрко, — показывая пальцем па схеме. — Ото файное место: тихое, мало кто ходит. И недалеко от границы. Славко приведет Щербаня…

Начали обсуждать детали операции. Аверьяна интересовало все: какого роста Щербань, чем вооружен, владеет ли левой рукой? Мелочей в этом деле не могло быть.

Сурмачу казалось, что взять Щербаня будет гораздо проще, чем потом переправить через границу, где усилена сторожевая служба. Юрко успокоил:

— Славко скажет, где сегодня засады, — обойдем. — Он постоял, подумал и решил: — Гляну на то место, где будем брать Щербаня. Да и тропу к границе проверю.

Сурмач остался один. Он прислушивался к шорохам, жившим в этом пасмурном вечере. Оседал туман. «К лучшему, — подумал чекист. — Приглушит звуки…» В сердце вползала неясная тревога: знакомое чувство ожидания, когда уже все подготовлено.

Вскоре вернулся Юрко.

— Можно.

Умел этот парнишка ходить тихо, двигаться, как тень. Молодость, тяга к романтике помогли ему сжиться с опасностями. Он стал мудрым и очень осторожным.

Юрко показал место, где лучше устроить засаду, провел Аверьяна чуть дальше, познакомил с дорогой, рассказал, как добираться до ориентиров, от которых ведет дорога «на ту сторону». Потом они заняли свои места: Юрко — по одну сторону тропы, Аверьян — по другую.

Тропа неширока. Если по ней пустить подводу с сеном, то орешник, обрамляющий опушку, выщипает половину.

Холодный туман оседал на кустарнике. Ветки плакали холодными слезами. И эти слезы падали Сурмачу за шиворот. Сердце Аверьяна то совсем замирало, так, что дышать трудно, то вдруг, вспомнив о своих обязанностях, срывалось в галоп. Тук! Тук! И наливались виски болью, а голова — невероятным гулом.

«Уж скорее бы…»

Нетерпение — мать поспешности. А поспешность ведет к неудаче. Но неудачи быть не должно. Не имеют на нее права чекисты. Нервы напряжены. Аверьяну порою казалось, что он слышит, как они гудят в онемевших ногах, в отяжелевших руках.

Но вот в густой лесной тишине родились человеческие голоса.

Сквозь волны тумана Аверьян заметил две пары ног. Одни в сапогах, а другие в ботинках с крагами. Ноги остановились.

— Кто тут? — коротко, резко бросил во тьму Щербань.

Сурмачу очень важно было сейчас знать, что делает Щербань. Может, выхватил из кармана пистолет и приготовился ко всем случайностям?

Послышался напряженный храп двух сильных людей, сошедшихся в отчаянной схватке. Аверьян понял: Славко пытается обезоружить Щербаня. Он кинулся на помощь.

Славко прижал Щербаня к себе спиной и одной рукой зажимал рот, а другой не позволял дотянуться до кармана… Неожиданно Славко взлетел вверх: мелькнули ноги, шмякнулось о дорогу тело. Это произошло всего в полутора метрах от Сурмача. Но Щербань, так ловко применивший против нападающего прием, еще не успел сменить позы, как Сурмач с ходу ударил его головой в бок. Ойкнув, Щербань выпустил на землю пистолет. В тот же миг к поверженному подскочил Юрко, захлестнул веревку. Она перечеркнула ему рот, «зануздала»: ни вскрикнуть, ни дернуться.

Вывернули Щербаню руки, связали их.

«А что же со Славном?»

Тот поднимался с земли.

— Здорово он меня… — ему было явно неудобно за свою оплошность. — Голова гудит… Но это пройдет. А вы с ним побыстрее отсюда!

— Поднимайся, пошли! — приказал Юрко, натягивая веревку.