Тонкие сатиры в забытьи

память покалечат подаяньем,

подпирают ноги костыли,

ухожу я в сумерки сознанья.

Вечером, однажды в январе,

«…Брань» открою старца Никодима,

помолюсь с ребенком в тишине,

и пойму, что жизнь неопалима.

Мысленные сказки на стекле

пузырятся холодом и кровью,

стынет чай зеленый на столе

в крошках со вчерашнего застолья.

Пирогами пахнет Рождество,

жду я чуда с самой колыбели,

голое родилось Божество

прямо на Иосифа колени.

Трогательно тянет ветерком,

спит жена безмолвная в постели,

вечность замерзает за окном,

новый век скрипит на карусели.

Боль моя под крышкой не сидит,

и душа в затворе будто птица,

так она однажды закричит,

что я выплесну ее в страницы.

Мне уныние так не к лицу,

грифелем я Бога нарисую,

к золоту прильну и серебру,

до небес дотронусь, и усну я.

Так тоскливо ночью одному

покидать свое родное тело,

к звездам сквозь тугую высоту

продираться бесконечно первым.

Параллельно ветру поднимусь,

одолею страх и наважденье,

все еще кого-нибудь боюсь,

совершая страшное решенье.

До престола дотянусь рукой,

смысл пространства постигаю верой,

и людей оставлю за собой,

измеряя бесконечной мерой.

Не было мороза никогда

в Вифлееме красно-каменистом,

не хрустела на снегу звезда

в декабре хрустально-голосистом.

И не билась на куски вода,

от которой стынет утром горло,

в снег не превращались города,

чтобы таять от огня покорно.

В Палестине странная зима —

иудеи вымараны белым,

и от слез замерзшая стена —

видится огромным хрупким мелом.

Тени в шляпах ходят и поют,

и кивают головами, будто птицы,

пейсы рыжие из них растут

только на открытые страницы.

Вместе с ними плачу о любви

и стенаю над пробитым Богом,

выдираю сердце из груди —

отдаюсь Христу перед порогом.

Свет гремит на перекрестках тьмы,

вспышки правды истинно красивы —

как нечеловеческие сны, —

только безграничны и игривы.

У меня спекаются глаза,

и болит душа, как на распятье,

вижу в дочери своей врага,

я закрою от нее объятья.

На моем столе короткий шум,

в центре куст с горы Хорива,

время выворачивает ум,

сучья память детская ревнива.

В городе Козлове тишина —

люди все мертвы и просто стёрты,

здесь матриархальная война —

ею правят шерстяные сёстры.

Здесь Державин «Бога» написал,

и гуляет в чаще волк тамбовский,

на замерзший тот пустой вокзал

приезжал я, как весной Дубровский.

Это фараонова страна —

где земля вспухает от раздоров,

где не знают Пасху и поста,

умерщвляют здесь без лишних споров.

Пожирают дети матерей —

ничего для них не свято,

листопад, как стая голубей,

глушит стона русского раскаты.

В полях серебрится мороз голубой,

Поземка доносит к нам отзвуки рая,

Летящего ангела поздней порой

Я встретил, детей на салазках катая,

И вместе пошли мы гулять под луной,

И вместе смотрели на звезды в эфире,

Влекомые хваткой отцовской рукой,

Все дочери были прологом к картине,

На гору взбирались мы с ним по тропе,

И огненный странник в последнем движенье,

Уже исчезая над мерзлой землей,

Способность оставил к небесным прозреньям,

С тех пор вспоминая минуты огня,

Я в лицах детей обрету покаянье,

Всмотревшись в родные девичьи глаза,

В них ангела вижу свои изваянья.

Свет лампы падает на дно стакана,

Взлетаю я и трогаю лицо рукой,

Срываю кожи я сухой пергамент,

Лицо другое вижу, как кошмарный сон,

Недолго думал перед изваяньем,

Короткий ход, движение одной руки,

Срываю вновь лица пергамент белый,

И вижу я креста небесные черты,

На нем слова, написанные дланью,

Нет более сомнений на моем пути,

Недалеко прошел я по дороге,

Господь не дальше мысленной моей черты,

Я размываю очертанья тела,

Я слышу пенье птиц, как будто изнутри,

Постиг теперь я, что такое вера,

Под колокольный звон у городской черты,

Границы дня перемешались с ночью,

Во сне ребенок пахнет теплым молоком,

Проснувшись плачет, писая в горшочек,

И никого не видит он перед собой,

Ведь утром свет ложится ровным слоем,

На дно стакана, на пол, в ухо и в глаза,

Могу я свет отправить местной почтой,

Я в бандероль вложу два сорванных лица,

Исписанных два свитка прошлой ночью,

Которые нашел, раскрыв себя до дна,

Теперь во всех я вижу лишь порочность,

И всё теперь мне кажется вполне чужим,

Я утром помню всё, что было ночью,

А днем забуду все, что стало мне родным,

И днем меня опять обступят тени,

Они живут в пути, совсем как мертвецы,

Их странные, ничтожные сомненья,

В мозгу моем вселяются, как злые псы,

Я вновь вздымаю свои веки к небу,

Хочу я уберечься от пустой войны,

Но лысые, больные поколенья,

Во мне копаются, как злые кабаны,

Взрывают землю страждущего сердца,

Копытцами топочут по худой груди,

Жуют моё лицо, мой щит последний,

Хотят в дыру сознания со мной уйти,

Не вижу никаких других решений,

Мне с ними трудно без молитвы совладать,

Я обопрусь на посох придорожный,

По облакам пойду лицо свое спасать,

По книгам я пройдусь и по дорогам,

Я посажу леса и реки разолью,

Совсем без сил, глаза свои закрою,

У Господа любви к себе я испрошу;

Но разве Он меня не пожалеет,

Но неужели Он меня не подберет,

Ведь я совсем один и днем, и ночью,

Свет мысли постигаю за стеклом мечты,

Я до сих пор живу, как беспорточный,

Передо мной квадрат закрытого окна,

В нем вижу неба черную тревогу,

И звезд страдающих ночную красоту,

Хочу постичь я неопределенность,

В себе почувствовать креста углы,

В нем растворить лица определенность,

К Тебе, о, Господи, мне быть вознесену.