Неужели в этом гоpоде нет ни одного человека,
котоpый ждал бы меня?
Неужели нет ни одного человека,
который думал бы обо мне?
Может быть на свете нет ничего?
Я одинок и прохожу средь призраков остывших
привычным шагом и завидую себе.
Я прохожу особую школу одиночества:
кто раньше сдаст – я или мир?
Думаю, мир.
Я в колыбели сижу,
мир мне пытается глазки состроить,
он меня принуждает уверовать только в него,
он заставляет меня принять его жесткие ласки,
он надрывается и хохочет
и заставляет стать юродивыми меня
и мою будущую жену.
Толстый, уродливый, многоногий, красноречивый,
к тебе мир, обращаюсь!
Нет, не хочу принять твоих правил,
хочу жить по своему, хочу себя жить.
Кто сказал и когда, что необходимо принять правила мира,
кто смирился первый?
Я не могу смириться.
Не хочу быть поэтом.
Не могу жить обособленно от остальных!
Я плачу, безумный,
я стою на горе,
смотрю вниз и вдаль —
там море исчезает в ночном небе так, что не понятно, где оно.
За спиной моей Луна в обличие месяца прячется постепенно за гору,
словно бог какой сидит и, высунув палец, прячет вновь его.
Вот я один, совсем один,
как чистый лист бумаги,
мысли проступают в голове;
я вижу, что освещенный дворик,
единственный светлый на весь город,
напоминает причудливую маску,
которая привалилась к колонне зала,
над маской оплывает последняя свеча,
карнавал окончен,
и я, завоевав поцелуем право посмотреть на пустынный зал,
смотрю и дышу тишиной и безликим небом
и женщиной —
она возле меня и ждет меня.
И я сажусь на землю,
кидаю женщину на колени
и раздеваю её,
и закрываю наши глаза её волосами,
и отпугиваю её смущение,
и перебираю её пальцы,
и глажу губами её тело,
и накрываю её тело своим;
и вот мы в розовой воде,
растворённые в ней,
и дышим водой,
и живём водой;
и теперь я проникаю в глубь моей женщины,
я вытесняю её,
она умирает, вытесняя меня;
мы – в плеске и колыхании,
мы – в сумеречности,
мы – обнажённое дно,
мы – танец хлипких песчинок,
мы – тысячекратный розовый свет,
воплощенный в нас,
мы – прочее, что живёт и двигается в розовой, усталой воде.
В объёме меняющихся вод пробегают водяные сгустки,
наши тела переменяются в размере,
и акт совокупления уже дышит,
но он ещё дитя,
он лишь пробует себя,
и твои руки ещё не рыдают,
и ещё мой член не живет по себе.
И вот молния, чудо, высокая чернота:
ты в тяжёлом предсмертном полёте,
я, нанизанный на позвонки твоих стонов,
не удерживаю в себе тяжести непомерной сердца
и выливаю его сквозь рот и все поры —
и удерживаю твоё губами.
И нет положений тел,
и нет самих их:
сердце и сердце;
и уже телу твоему не приказываю,
а руками леплю пустоту,
и вот уже не за что нам зацепиться,
уже последний крик подходит к губам,
еще поцелуй и всё!
Ещё один поцелуй и мы умрем,
мы не вернёмся!
И я великодушен —
и возвращаю тебя на землю.
А сердца мы слюбим новые.