Тела слезы защищены корою,

сонеты взроют уголь черный,

из шахты лезет крест шахтерский,

коррида из досок – заваленный забой.

На дне стакана капля забодала каплю,

от потолка, стеная, сваливались тени,

в углу, от паха до диагонали, серый веник —

сторонник пыли, медью куделька напоминает саклю.

Ты созерцаешь тень и негу мая,

редуктор с колесом сразятся под дождем,

и на крыльцо из сеней рая

слегка поддатая войдет, не я, не под зонтом.

С реки тянуло холодом и крахом,

от дома к шалашу удобная тропа,

я наступаю в одиночестве на позвонки отца,

и пистолет заплакал черепахой.

Тогда дожди висели над порогом,

обрыв с откоса падал перед домом,

калитка возле дерева погибла,

она уже потерянная гибкость.

Молдавия – небесная страна,

там смерть гуляет в шапочку одета,

атмосферическая душная волна

в слепой кишке удавчиком кастета.

Потом Тарзан базуку закатал,

пыль по Крещатику посеял

и, лазая багром, рождение мое затеял

без ложного стыда. Срок Академии настал.

Кулёк прорвался, клок соломы на полу в конюшне,

рыбак на стул упал, как с неба,

полет над серой синью Феба,

затона косность и бурлак на Сене.

Столбы хромые чугуном не лечат,

и керосин вскипает между ластами земли и сошкой,

полено лопается меж ресниц, калечит

растянуто-телескопическую кошку.

Я вспоминаю так не опосля,

но школа и Уфа стояли рядом,

застукал нас директор, кинул матом,

я убежал, ты бросила меня.

Вечерний час. Реборды нежились усталые,

передник на вагон накинул месяц вялый,

на лавке спали мы втроем, тащась

в далекую страну Московию на час.

Кавказ на сказку ждет похожий,

петелька серебром залаяла в заре,

красавец Крон пел за забором, обменяв на ножны

корову, после был задушенный в толпе.

Из Грузии бежал, оставил рот ее

скорбеть и плакать на пустом паркете,

так проблеск воли наградил жену дитём.

Горбыль и пузыри – основа для штакетин.

Сибирь – ножами «голода по золоту»,

прорезывая алфавит таблицы,

задергалась грунтом по долоту,

майор нашил не новые петлицы.

Когда бугор поднимется на гору,

когда из зеркала зальют моторы,

уродец под резцом забудет школы свору,

да в памяти, в арену клич притворный: «Торро!»

«Прощай мой дом – роддома образец».

Китайчатые простучали думы.

От кастаньетов с курицей падучая,

да в люльке ленточка земли, как крест!

1981.

Однотонные девы опустят в пролеты лицо Гамаюна,

засопят и к могилам букеты нарвут в корневищах волос,

забавляются, пачкают тунику с плеч безысходного грума,

сок огня, воскресая, обманом затащат на прежний погост.

Человеческий крик колыбельный по возрасту слаб для растений,

все круги раздвоились фатально и в бронзу вошли на посту

гидра-память клыками лисицы земную равнину засеет,

отторгаясь от пламени чисел, цепями удавят весну.

Ангел храма в груди белорозовым огненным куполом страсти

в перевернутый колос упрячешь назавтра разлуку мою,

одиночества ранний покой, неизменные желтые страхи

перед ладаном тонкие светят в печальном и мокром краю.

Мастихины дождя возвращают прохожим забытое кредо,

дышит сон в городах, серый странник посеет лозу в небесах,

человечиной пахнет уставшая капля посмертного бреда,

над босхующим мужем пролают с смоковниц в истлевших лесах.

Зонт в уснувшей руке оттеняет нам маски индийские Веды,

чуден облик ребенка из чрева подкожных морей праотца,

отраженный надкостными скулами каменной проданной веры,

в исторический слепок внесенный под пальцами бога Тельца.

Петушиные нас забавляют степного Урала костюмы

скифских кукол с витринного лежбища каменных дур,

в оживающих чреслах увидят заклятие русские кумы,

сквозь прорехи когтями растащат молитвы услышанный хор.

1981.

Куб площади. Гапон на пьедестале,

Вокруг поллюции да камни,

В скамейке блядь сидит в опале,

Тацит сидит, печалуясь на камни,

Российский, чуткий, честный часовой —

Механик человечества часок,

Забыт инстинкт страны голосовой,

У автомата щурится курок.

Три цвета женская моя страна

Матросу подарила с парапета,

Глухой маузер сунула, полна

Его душа, но песенка вся спета.

Заплёванный порог, гранитный трон

Мой кобелиный отрезвляют стон.

1981.

Запах роз, запах водки —

над эфесом полощатся в синем дыму.

Вчерашний день.

Утро. Поднимаюсь с постели.

Затем «ЗАГС». Метро. Магазин для новобрачных.

Очередь за ботинками.

Универмаг. Поиски платья. Туалет.

Кафе. Ресторан. Обед.

Она правды не говорит. Не врет. Что же?

Метро. Ваганьковское кладбище.

Ноябрь-апрель: 8-18 ч.

Май-октябрь: 8-20 ч.

Могила Высоцкому. Что же? Кому цветы? Ц.И. И кто цветы?

Вечер. Рисую могилу.

Глаза закрытые певца изображаю на вымпеле статуйные, каменные.

Надпись через диагональ «СССР». Могила с табличкой и цветами.

Не нужны мертвые цветы. Почему живые? Сорваны.

Фаталист.

Всё влезает в объектив. И могила влезает в объектив.

Дико как-то.

Клад —

бище под

аллеи:

Саврасовская, Есенинская.

Кладбище-лежбище:

Высоцкое-Страховское.

Не могилы, а туалеты. Чему цветы?

Что?!

Не надо нам могил.

Жизнь продолжается. Уметь развлечься, вот учеба.

Гений-рабочий. Гений-поэт.

Разницы нет.

Урна не обман. Тело было.

Теперь другое.

В стену всех. Сжигать всех.

Сжигали людей во время войны. Удобряли поля во время войны.

Пепел прорастал в растения. Корова жутко бежала по полю.

Жрала корова растения. Люди те жрали молоко и корову.

Что?!

Я пью молоко коровы и ем корову.

Т.Е. ем тех, кто насытил травы, которые жрала корова на лугу и поле.

Себя жрём.

… не станем доедать останки.

ВСЁ! Жрём растения, не жрём корову. Растения растут из земли.

Конец и начало – одинаковое детство.

Мясом мы поедаем ужас предсмертный (и растениями

видимо также).

Все чувствуют нарушение предсмертной чувственной связи.

Начиная есть – начинаем стареть.

Научись не есть, рождаясь.

Не умрёшь, живя.

Я ужасно целовал её и видел

губы стройные свои.

1981.