Борьба за существование тоже была. Маленькая борьба за хорошее существование. Чем больше было хороших людей, тем меньше требовалось борьбы. А хороших людей тогда было очень много. В школе, в коммунальной квартире, в институте… Тогда Анжелика не относила себя к числу разочарованных. Она не ощущала пропасти между школой и жизнью. Из школьной программы она спокойно шагнула в жизненную программу. Мама учила её идеалу, а школа – светлой жизни. Но в школе тоже были разные люди: светлые и тёмные. Светлых было больше. Десять лет школьной жизни имели свои светлые и тёмные стороны. Анжелика радостно шла по светлым улицам и переулкам, стараясь не заглядывать в тёмные углы. Иногда она бродила в потёмках, но дорога всегда выводила её в светлую жизнь. По этой дороге она пошла из школы в институт. Анжелика шла по ней ещё очень долго, пока не заблудилась. Плутала тоже очень долго, никак не хотела сдаваться. Шла в никуда, вслепую искала людей. Нашла, но не тех – чужих. Чужие привели её в тупик. Самым страшным, пожалуй, было то, что она разучилась плакать. Но стихи писать она не разучилась. Анжелика писала стихи, и страх на время уходил:

Эти стихи она написала Эдику про себя. В то же время как бы самой себе. Ей очень хотелось любить Эдика, но она уже не могла. Он не захотел её осчастливить. Он не смог её спасти. Он спасал сам себя. Анжелика пошла по его пятам. Он привёл её к пруду. Христиане в светлых одеждах пели христианские песни и предлагали всем желающим окунуться в зелёную воду. Чтобы спастись. Эдик окунулся, но не спасся. Анжелика не окунулась, потому что вода была холодная. Эдик пришёл в тупик вместе с ней. Нет, не с ней, а в ней. Он стал частью её самой. Она пыталась освободиться от Эдика. Но это было бы то же самое, что освободиться от руки, от ноги, от головы. Это было очень страшно. Постепенно страх уступал место ненависти. Если бы она кого-нибудь или что-нибудь любила по-настоящему, она смогла бы заплакать. Тогда бы наверняка ушёл страх и не пришла бы ненависть. Но Анжелика разлюбила по-настоящему. Эдика она разлюбила ещё тогда, когда плутала. А до этого она испытывала к нему настоящую любовь. До Эдика Анжелика любила очень много – очень хорошо и очень плохо. Но по-настоящему она любила только Эдика.

И писала ему настоящие стихи про любовь:

Тогда Эдик ещё не был частью её самой. Он был отдельный и очень родной, совершенно необходимый. И она писала для него по-русски и по-французски. А потом переводила. Но по-французски тогда – для забавы. А не потому, что не могла иначе. По-французски – потому, что умела, потому, что это тоже было интересно. Тогда она ещё не видела французских снов и не просыпалась от страха, что больше никогда не сможет увидеть русский сон. Потом – привыкла. Все сны стали французскими, и она сама стала французской. Она убила мать, когда стала французской. Выходит, мысль об убийстве матери тоже была французской? Может быть. А может быть, её уже не было никакой. И мыслей не было никаких. Она ведь давно умерла. Ещё тогда, когда разучилась плакать.

Эдика она очень любила по-русски. И очень любила болтать с ним на тарабарском языке. Но это был русский тарабарский язык. В него никто не вмешивался. Мама была ещё далеко, в своей жизни. Впрочем, он для неё был, как иностранный. Джульетта была ещё дальше, накануне своей жизни. Она появилась, когда Анжелика жила между страхом и ненавистью. Между французским страхом и французской ненавистью. Любви не осталось – ни русской, ни французской. Но Джульетта не была плодом страха и ненависти. Она была её воплощением в будущее. Постепенно страх исчез совсем, осталась одна сплошная ненависть. Но не к Джульетте, потому что Анжелика не могла ненавидеть себя. Первое слово, которое произнесла Джульетта, было французским. Она сказала «мами». Бабушку так и стали называть в семье – на французский манер. Четвёртое слово было русским. Анжелика обучала дочь французскому языку. Просто потому, что знала. И знала, что он ей пригодится. Потом пришлось срочно обучать Джульетту русскому. Потому что он давался ей хуже французского. Вскоре стало понятно, что Анжелика учит русскому языку хуже, чем французскому. На французском Джульетта говорила всё лучше, а русские слова коверкала немыслимо. Тогда Анжелика начала писать для неё русские стихи. Стихи Джульетте понравились. Она заучивала их наизусть и стала сносно говорить по-русски. С мамиными стихами она даже выигрывала гимназические конкурсы чтецов. К русскому она относилась очень хорошо. Но предпочитала французский. И общалась с матерью по-иностранному. Хотя русские стихи ей нравились даже больше французских.

Анжелика не знала, хорошие у неё стихи или плохие. Она начала их писать в восемь лет. И писала всегда и везде – в детстве, в светлой жизни, в потёмках и в тупике. Стихи были физиологической потребностью. Она ела, спала, занималась любовью и писала стихи. Когда-то они были счастьем. Потом стали физиологической потребностью. Трудно сказать, когда именно. Наверно, счастье поэзии ушло вместе с верой. Когда не осталось ничего хорошего. А привычка писать закоренела. Навсегда. Нет, не навсегда. До убийства матери.

Всё же про одно стихотворение Анжелика знала наверняка. Она запомнила на всю жизнь день, когда его спела. Именно спела. Тогда она по-настоящему любила Эдика. Они познакомились зимой. Было очень холодно. Они гуляли целый день в снежном подмосковном лесу. Гуляли, потому что очень хотелось. Мороз не мешал любви. Лес был ослепительно красивый, и Анжелика целый день пела песни и читала стихи – свои и чужие. Когда они вышли из леса к ледяному пруду, в глаз попала снежинка. И стихи спелись сами собой: