Атакам изнутри правительство противопоставляет столь ко времени пришедшее поощрение извне. Керенский оглашает приветственную телеграмму американского президента Вильсона, обещающую «всяческую материальную и моральную поддержку правительству России для успеха объединяющего оба народа общего дела, в котором они не преследуют никаких эгоистических целей». Новые аплодисменты перед дипломатической ложей не могут заглушить тревогу, вызванную в правой половине вашингтонской телеграммой: похвала бескорыстию слишком явно означала для русских империалистов рецепт голодной диеты.
От имени соглашательской демократии Церетели, ее признанный вождь, защищал советы и армейские комитеты, как защищают из чести заранее потерянное дело. «Нельзя еще убирать эти леса, когда здание свободной революционной России еще не достроено». После переворота «народные массы, в сущности говоря, никому не верили, кроме как самим себе»; только усилия соглашательских советов дали имущим классам возможность удержаться наверху, хотя бы на первых порах и без привычного комфорта. Церетели вменял в особую заслугу советам «передачу коалиционному правительству всех государственных функций»: разве эта жертва «была вырвана у демократии силою»? Оратор был похож на коменданта крепости, который публично хвалится тем, что сдал врученную ему твердыню без боя… А в июльские дни – «кто тогда стал грудью на защиту страны от анархии»? Справа раздался голос: «Казаки и юнкера». Как удар хлыста, врезались эти два слова в демократический поток общих мест. Буржуазное крыло совещания прекрасно понимало спасительность услуг, оказанных соглашателями. Но благодарность не есть политическое чувство. Буржуазия спешила делать свои выводы из оказанных ей демократией услуг: глава эсеров и меньшевиков заканчивалась, в порядок дня становилась глава казаков и юнкеров.
С особой осторожностью Церетели подошел к проблеме власти. За последние месяцы произошли выборы в городские думы и отчасти земства на основе всеобщего избирательного права. И что же? Представительства демократических самоуправлений оказались на Государственном совещании в левой группе, вместе с советами, под руководством тех же партий: эсеров и меньшевиков. Если кадеты намерены настаивать на своем требовании: ликвидировать какую бы то ни было зависимость правительства от демократии, – то к чему же тогда Учредительное собрание? Церетели лишь наметил контуры этого рассуждения; ибо, доведенное до конца, оно осуждало политику коалиции с кадетами как противоречащую даже и формальной демократии. Революцию обвиняют в злоупотреблении речами о мире? Но разве же имущие классы не понимают, что лозунг мира есть сейчас единственное средство для ведения войны? Буржуазия понимала это; она хотела лишь вместе с властью взять и это средство в свои руки. Закончил Церетели гимном в честь коалиции. На расколотом собрании, не видевшем выхода, соглашательские общие места в последний раз прозвучали оттенком надежды. Но и Церетели был уже, в сущности, собственным призраком.
От имени правой половины зала демократии отвечал Милюков, безнадежно трезвый представитель классов, которым история отрезала пути трезвой политики. В своей «Истории» вождь либерализма достаточно выразительно излагает собственную речь на Государственном совещании. «Милюков сделал… сжатый фактический обзор ошибок „революционной демократии“ и подвел им итог:…капитуляция в вопросе о „демократизации армии“, сопровождавшаяся уходом Гучкова; капитуляция в вопросе о „циммервальдской“ внешней политике, сопровождавшаяся уходом министра иностранных дел (Милюкова); капитуляция перед утопическими требованиями рабочего класса, сопровождавшаяся уходом (министра торговли и промышленности) Коновалова; капитуляция перед крайними требованиями национальностей, сопровождавшаяся уходом остальных кадетов. Пятая капитуляция перед захватными стремлениями масс в аграрном вопросе… вызвала уход первого председателя Временного правительства князя Львова». Это была недурная история болезни. В области лечения Милюков не пошел дальше полицейских мер: надо задушить большевиков. «Перед лицом очевидных фактов, – обличал он соглашателей, – эти более умеренные группы принуждены были допустить, что среди большевиков есть преступники и предатели. Но они до сих пор еще не допускают, что самая основная идея, объединяющая этих сторонников анархо-синдикалистских боевых выступлений, преступна. (Аплодисменты)».
Смиреннейший Чернов все еще казался звеном, соединяющим коалицию с революцией. Почти все ораторы правого крыла: Каледин, кадет Маклаков, кадет Астров – наносили удары Чернову, которому заранее приказано было молчать и которого никто не брал под защиту. Милюков со своей стороны напомнил, что министр земледелия «был сам в Циммервальде и Кинтале и проводил там самые резкие резолюции». Это попало не в бровь, а в глаз: прежде чем стать министром империалистской войны, Чернов действительно ставил свою подпись под некоторыми документами циммервальдской левой, т. е. фракции Ленина.
Милюков не скрыл от совещания, что с самого начала был противником коалиции, считая, что она «будет не сильнее, а слабее правительства, вышедшего из революции», т. е. правительства Гучкова-Милюкова. И сейчас он «сильно опасается, что теперешний состав исполнителей… не дает гарантии безопасности личности и собственности». Но как бы ни обстояло дело, он, Милюков, обещает правительству поддержку «добровольно и без споров». Вероломство этого великодушного обещания обнаружится полностью через две недели. В момент произнесения речь не вызвала ничьего энтузиазма, но и не дала повода к бурным протестам. Оратор был встречен и провожен суховатыми аплодисментами.
Вторая речь Церетели сводилась к заверению, клятве, воплю: ведь все это для вас; советы, комитеты, демократические программы, лозунги пацифизма – все это ограждает вас: «…кому легче будет двинуть войска русского революционного государства – военному министру Гучкову или военному министру Керенскому?» Церетели почти дословно повторял Ленина, только вождь соглашательства видел заслугу там, где вождь революции клеймил измену. Оратор оправдывается далее в излишней мягкости по отношению к большевикам: «Я вам говорю: революция была неопытна в борьбе с анархией, пришедшей слева (бурные аплодисменты справа)». Но после того как «первые уроки были получены», революция исправила свою ошибку: «уже проведен исключительный закон». В эти самые часы Москвой негласно руководил комитет шести – два меньшевика, два эсера, два большевика, – охраняя ее от опасности переворота со стороны тех, перед которыми соглашатели обязывались громить большевиков.
Гвоздем последнего дня было выступление генерала Алексеева, в авторитете которого воплощалась бездарность старой военной канцелярии. Под необузданные одобрения справа бывший начальник штаба Николая II и организатор поражений русской армии говорил о тех разрушителях, «в карманах которых мелодично звенели немецкие марки». Для восстановления армии нужна дисциплина, для дисциплины нужен авторитет начальников, для чего снова нужна дисциплина. «Назовите дисциплину железной, назовите ее сознательной, назовите ее истинной… основы этих дисциплин одни и те же». История замыкалась для Алексеева уставом внутренней службы. «Неужели же, господа, так трудно пожертвовать призрачным каким-то преимуществом – существованием организаций (смех слева) на некоторое время (шум и крики слева)». Генерал уговаривал отдать ему на поддержание разоруженную революцию, не навсегда, нет, боже упаси, только на некоторое время: по окончании воины он обещал вернуть предмет в сохранности. Но Алексеев кончил неплохим афоризмом: «Нужны меры, а не полумеры». Эти слова били по декларации Чхеидзе, по Временному правительству, по коалиции, по всему февральскому режиму. Меры, а не полумеры! – с этим были согласны и большевики.
Генералу Алексееву тотчас же противопоставлены были делегаты петроградского и московского левого офицерства, поддержавшие «нашего высшего начальника, военного министра». Вслед за ними поручик Кучин, старый меньшевик, оратор «фронтовой группы Государственного совещания», говорил от имени солдатских миллионов, которые, однако, едва узнавали себя в зеркале соглашательства. «Мы все прочли интервью генерала Лукомского во всех газетах, где говорится: если союзники не помогут, то Рига будет сдана…» Почему это высший командный состав, который всегда прикрывал неудачи и поражения, почувствовал потребность в сгущенных мрачных красках? Крики «Позор!» слева относились к Корнилову, который развил накануне ту же мысль на самом совещании. Кучин задел здесь самое больное место имущих классов: верхи буржуазии, командный состав, вся правая половина зала были насковозь пропитаны пораженческими тенденциями в экономической, политической и военной областях. Девизом этих солидных и уравновешенных патриотов стало «Чем хуже, тем лучше!». Но соглашательский оратор поспешил пройти мимо темы, которая вырывала у него самого почву из-под ног. «Спасем ли мы армию, мы не знаем, – говорил Кучин, – но если мы не спасем, то не спасет и командный состав…» «Спасет» – раздаются возгласы с офицерских скамей. Кучин: «Нет, не спасет!» Взрыв рукоплесканий на левой. Так враждебно перекликались командиры и комитеты, на мнимой солидарности которых была построена программа оздоровления армии. Так перекликались две половины совещания, которые составляли фундамент «честной коалиции». Эти столкновения были только слабым, придушенным, парламентаризованным отголоском тех противоречий, от которых содрогалась страна.
