Турецкие сербы уже гораздо ближе к нам по вере, по преданиям, по воспитанию историческому. Но и они гораздо отдельнее, обособленнее болгар; они имеют свое официальное, государственное выражение; они имеют свои юридические, национальные центры, признанные международным правом, и по этому одному уже на них смотрят у нас холоднее, строже. Они не раз уже пред целым светом заявляли свою самобытность, свою от нас независимость, не раз и давно уже явно склонялись, вопреки нашей дипломатии, то на сторону австрийских властей, то на сторону Англии, Франции, даже Турции, когда это им казалось выгодным.

У них есть правительства, которые пишут ноты, депеши, циркуляры, у них есть Белград – столица, на которую, при всей ее бедности и малости, устремлены взоры стольких кабинетов и стольких политических редакций. В этой небольшой столице издаются газеты, сбираются всякие омладины, происходят шумные, известные всему миру бунты, политические убийства, революции. У них теперь уже очень мало своей культурной, в славянофильском смысле – национальной физиономии (ибо на один простой народ надеяться никогда не следует в этом случае), но у них есть личность государственная, и потому они представляются нам и более ответственными, и несколько более чуждыми, более самобытными, чем болгары... Они тоже тяготеют на почтительном расстоянии.

Совсем иное дело – болгары... На них уже и теперь видна вся опасность для нас того сближения, того недостаточного обособления, о котором я говорил. У болгар нет своего государства, нет официально признанного центра национальной ответственности; нет столицы, нет своих высших училищ, как у сербов и греков; газеты их бедны, малы, непрочны, миру неизвестны... Все, что они делают, поэтому темно, загадочно, обществу нашему мало понятно; они представляются, естественно, во всем жертвами, угнетенными, забитыми. Они безответственны государственно и пред нами, и пред Европой.

Поэтому осторожность строгая им нужна только противу турок. Кроме турок им некого и нечего бояться. Были бы довольны ими турки, щадил бы их только турецкий суд, турецкий штык, турецкая административная кара, – какого суда, какого оружия, какой карающей власти бояться им?..

Кроме отсутствия своей государственности надо упомянуть и еще о нескольких условиях, сближающих нас особенно с болгарами. Таковы географическое положение, отсутствие высших и средних училищ у самих болгар и слабое развитие этих учреждений в Турции вообще.

У греков есть, сравнительно, разумеется, множество средств к образованию дома; в Афинах есть университет (народных, первоначальных училищ множество, впрочем, и в Турции; местами они, говорят, гораздо лучше, чем в Элладе). Сербы ближе к Австрии, чем к нам; переехать Дунай им легко, у них есть все удобства для сношений с австрийскими сербами, которые пишут и говорят на одном с ними языке...

Болгары же и по географическому положению своему к нам ближе, и по государственному сиротству своему имели всегда особые нравственные права на наше внимание, и по бедности прежней своей не имели средств на учреждение болгарских гимназий. Между ними бóльшее число молодых людей воспиталось и воспитывается в России, и это хотя и незаметно, однако довольно сильно связывает их с нами. Но связь этого рода никак не значит ни в принципе, ни на практике (как оказалось) покорность русскому влиянию, подчинение болгарских интересов русским, а как большею частью случается в подобных случаях, эскамотаж русского образования на пользу болгарских особых интересов; эксплуатация великорусских сил для целей собственно болгарских.

В этом нет большого зла и, может быть, из этого выйдет даже и большое добро и для нас, и для всего славянства, со временем, если обстоятельства примут счастливый оборот, если мы поймем, в чем дело.

Но чтобы обстоятельства приняли счастливый оборот, надо нам, мне кажется, беспрестанно помнить следующее общее правило: что воспитание людей какой-нибудь нации учителями другой, более старой и ученой нации никак не влечет за собою неизбежно подчинение интересов этой младшей и новейшей нации интересам ее воспитательницы. Большею частию последствия даже обращаются в ущерб воспитательнице, ибо воспитанники понимают своих учителей, а учителя, глядя долго на питомцев с благодушною гордостью, не видят, как у тех вырастают понемногу зубы и когти...

Потом настает минута зрелости, и учитель с удивлением видит, что питомец, овладев его средствами, говорит, однако, уже совсем не то, что он ему внушал! А между тем, быть может, наставник уже связан с этим эмансипированным питомцем разными прежними нравственными обязательствами, сожалением, любовью, вещественными выгодами и, наконец, известными логическими посылками, от которых не у всякого есть мужество вовремя, откровенно отказаться как от ошибочных.

Не революцию якобинскую проповедовала блестящая аристократия Франции в XVIII веке, когда чествовала деизм Вольтера, идеальную демократичность Руссо, конституционный дух Монтескье... Однако на этих началах выросли Мирабо, Дантон и Робеспьер. Не июльских баррикад сорок девятого года, не царство последней коммуны желала, в свою очередь, якобинская воспитанная буржуазия, когда приучала народ бунтовать противу всякой власти.

Не врагов непримиримых православным грекам и Восточным Церквам, которые были столь долго нашею опорой в восточных делах, хотела, конечно, воспитать Россия в болгарах, – но людей ей и ее православным интересам приверженных.

Не вина России, конечно, что обстоятельства переросли, наконец, ее средства в этом вопросе.

Не вина России, что все эти народы Востока, выросшие под крылом ее, хотят уже жить по-своему, не справляясь с ее выгодами, не понимая даже иногда, чем и как они могут вредить ей.

Многие из болгар, я уверен, смутились бы, если бы им доказали, что они могут глубоко повредить России, этой главной опоре славянства; но многим и в голову не приходит это.

– Россия так огромна, так могущественна; что мы, бедные, живущие под турком болгары, можем ей сделать? – говорят они.

А я сказал бы: «Нет! Именно потому, что болгары бедны, они могут быть опасны нам. И по вере своей, и по государственному своему сиротству, и по единоплеменности, и по педагогическим связям, и по месту они ближе к нам всех других юго-западных и юго-восточных соседей наших. По близости своей они могут принести немалый вред, не желая сами того, сперва нам, а потом всему славянству и, наконец, самим себе.

Болгары в яме, болгары в траншее, они видят лишь ближайшие свои цели.

Мы на горе; мы претендуем распоряжаться, мы должны даже претендовать на высшую стратегию и тактику во всех подобных делах!

Не пристойно было бы, чтоб ошибки и честолюбивые увлечения какого-нибудь прапорщика повлекли бы за собою неосторожное движение всех резервов великой армии, назначенной, быть может, для защиты самых священных, охранительных и творческих сил человечества!

Жертва тирании иногда незаметно и нежданно перерождается в деспота; сирота оказывается не только неразумным, но нередко и неблагодарным».

Мы сочувствуем болгарам...

Мы должны сочувствовать болгарам...

Прекрасно!

Но сочувствует ли нам большинство политикующих болгар? И в чем? И нет ли и между ними у нас много врагов – врагов тем более непримиримых, что это не вражда оскорбления или злобы, а вражда идеальная, вражда национального сепаратизма во что бы то ни стало? И даже если часть болгар и сочувствует нам, то в какой мере? В чем именно они России сочувствуют?

Полезно ли нам, наконец, всякое сочувствие, или могут быть иногда и вредными симпатии?

Вот в чем вопросы!

Сочувствует, положим, серб. Он желал бы, чтобы Россия помогла или по крайней мере не мешала Сербии стать югославянским Пиемонтом; чтобы Россия не помешала бы сербам составить военное и воинственное государство от Триеста до устьев Дуная и до берегов Босфора, с 14–15 миллионами здорового народа, составленного из воинственных гордых сербов и упорных, трудолюбивых, хитрых болгар, из образованных, лихих мореплавателей-далматов, из кроатов и т. д.