В миражном ужасе люди забывают, что или они хотели бы считаться с мнением преступных подонков, подчеловеков, или они хотят основываться на суждениях высоких и чистых умов. Ведь и то и другое никоими мерами не совпадает.

Приходилось видеть людей, глубоко огорченных тем, что какой-то подлый человек изругал их. Когда же их спрашивали, разве обрадовала бы вас похвала из уст этого негодяя? – они, вздрогнув, немедленно отвечали: было бы еще хуже ругани. И действительно, это было бы хуже ругани. И действительно, такою похвалою они сопричислялись бы к рангу похвалившего. И действительно, они оказались бы признанными преступными подонками, и это было бы вообще наихудшим.

Но для того, чтобы помыслить ясно об этом выборе, нужно прежде всего излечиться от страха. В этом излечении нужно отдать полный отчет, где именно мощное чудовище, а где именно те мухи, которых так боялась бедная, чумная собака. Когда человеку страшно, когда он допустил овладеть своею сущностью ужасам, и все окружающее начинает как бы вопить о всяких страхах. По истечении времени, уже при другом настроении, при иных условиях, человек разумный увидит, что устрашившие его чудовища были маленькими мошками, уже приклеенными в обсахаренной мухоловке. Страшные когда-то мошки сами налетели на предательский для них сахар и будут выброшены с прочим мусором.

Чума страха даже мешает человеку свободно передвигаться. В вещевом ужасе человек предпочитает загнивать в подвале, лишь бы не выглянуть на свет Божий. Когда кто-то скажет этим ужаснувшимся о людях сильных, которые хотя бы в виде корабельного юнги, но все же увидали свет, они назовут этих смелых безумцами. Для устрашенных всякое мужественное решение уже покажется безумием. Именно ужас помешает им даже помыслить о передвижении. Вот и наш Нохор, бедный, уткнулся носом в темный угол и, вероятно, больше всего на свете боится маленьких мушек.

Рассказывают, что некие путешественники в Центральной Африке среди племени каннибалов увидели клетку, в которой откармливались пленники соседнего рода к столу местного вождя. Естественно, путешественники захотели помочь этим обреченным и выкупили их. Но пленники не пожелали выйти из клетки, ибо они боялись, что их не будут кормить так хорошо и заставят передвигаться. Съедят или не съедят их – это для них оставалось лишь вопросом, но готовая пища сегодняшнего дня для них была важнее всяких прочих размышлений. О будущем они, вероятно, вообще не умели и подумать. Но запах пищи уже приковал их крепче всяких кандалов.

Вспоминается и другой рассказ из средневековья. Некий вельможа получил доказательства предательства со стороны своего капеллана. Удивлению близких, знавших о преступности капеллана, не было предела, когда они узнали, что тот не только не был изгнан или казнен, но получил какой-то особый вкусный стол. Когда же, наконец, спросили вельможу, что это значит, он сказал: «Не следует убивать духовное лицо. Видите, какой он толстяк. Если мы ему прибавим еще вкусных яств, то это лишит его всякой подвижности и деятельности». И, позвав своего главного повара, вельможа сказал ему: «Смотри, чтобы святой отец не похудел у тебя, а если он растолстеет вдвое, ты от меня получишь пригоршню золота».

Значит, оковы сегодняшнего дня, кандалы излишеств, окажутся очень мощными. А в основе все-таки будет лежать животный страх за брюхо и самоуслаждения.

Если, с одной стороны, сопоставить неподвижность самоуслаждений, а с другой, вспомнить пример ужаса перед мошками, то станет совершенно ясно, что какими-то увещаниями нужно освободить людей прежде всего от страха.

Бедная чумная собака. Боится мошки. И все сожалеют, видя такое безумие. Но ведь люди не чумные собаки и, казалось бы, могут давать себе отчет, где именно мошки, а где действительная опасность. Опасность во всем значении этого слова.

Мухобоязнь неприлична людям.

«Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь».

Сколько раз это мудрое речение употреблялось и сколько раз оно толковалось ложно. Каждый пытался пояснить значение труда по-своему. Сапожник понимал, что труд это есть сапожное дело, кузнец в себе знал, что истинный труд заключен в кузнечном молоте. Жнец потрясал серпом как единственным орудием труда. Ученый, естественно, понимал, что труд в его лаборатории, а воин настаивал о труде военных познаний. Конечно, все они были правы всегда; но судя в самости, они, прежде всего, хотели понять о себе, а не о другом.

Чужой труд смотрелся через уменьшительные стекла. Никто не хотел искренно понять, насколько все виды труда зависят и сотрудничают друг с другом.

Ведь это просто? Конечно, просто. Ведь это всем известно? Всем, от мала до велика, известно. Это применяется в жизни? Нет, не применяется.

Получились самовольные разделения труда на высший и низший. И никто толком не знает, где именно граница оценки труда? О качестве труда по нынешним временам часто вообще судят очень странно. Наряду с развитием механических производств люди начали всецело полагаться на машины. Но ведь и в любой машине будет лежать в основе качество труда, в зависимости от умения применять эту машину.

Не раз говорилось о том, что даже машина иначе работает в разных руках. Больше того, достаточно известно, что одни мастера благотворны и для самой машины, другое же как бы носят в себе какое-то разрушительное начало. Люди издавна понимают значение ритма в труде. Приходилось видеть, как для общественных работ присоединялись местные оркестры для вящей успешности. Даже в далеких гималайских лесах дровосеки носят деревья под удары барабана. Всем это известно, и тем не менее сознательная согласованность труда все-таки является чем-то ненужным и неопознанным в глазах большинства.

Уже не будем говорить о том, что некоторые стороны труда, очень тяжкие, требующие большой подготовки, часто совершенно игнорируются.

Взять хотя бы труд народного учителя. Всегда он был и несправедливо мало оплаченным, и всегда оставался под сомнением ото всех сторон. В то же время решительно каждому известно, что воспитание детей может быть поручаемо лишь человеку, действительно образованному, имеющему в своих предметах основательные познания и вполне обеспеченному, чтобы не рассеиваться в отыскании побочной работы. Неправда ли, все согласятся с необходимостью сказанных условий? Тем не менее и в общественных, и в государственных масштабах народный учитель остается в прежнем бедственном положении. Мало того, если в казначействе не окажется наличных сумм, то, вероятно, прежде всего народный учитель, врач, ученый будут исключены из бюджета. Уже не говорим о писателях, художниках и прочих лицах свободных профессий, которые так необходимы для народного образования и вызывают наименьшие заботы государства. Скажите, что это не так?

В основе всяких таких прискорбных и продолжающихся недоразумений все же лежит невежественное понимание о труде. Естественно, все желают, чтобы их государство преуспевало. Все довольны, когда общественные начинания кем-то похвалены. Вместе с тем обычно, лишь как исключения, люди понимают всю меру ценностей труда. Апостольское речение, безусловно, правильно. Никакие дармоеды и паразиты не имеют права на существование. Но при этом, насколько нужно воспитать народное сознание в истинном понимании, что такое труд во всеобщее благо.

Неслучайно человечество знает многие поучительные житейские примеры. Великий пример сапожника Бёме или мастера телескопических линз Спинозы, примеры некоторых епископов, бывших превосходными ткачами, и другие такие же поучительные житейские опыты должны бы достаточно показать оценку качества труда. Наконец, мы всегда имели пред собой потрясающий в своей убедительности пример преподобного Сергия Радонежского, который не принимал даже куска хлеба, если не считал его заработанным.

Такие ясные зовущие примеры должны бы быть рассказаны вполне убедительно во всех школах. Тем самым внеслось бы равновесие трудовых оценок. Стерлись бы многие гордыни, но, с другой стороны, и сердечно понялась бы радость о каждом прекрасном исполненном труде. Если все это так не ново, то почему же оно много где не применяется?