Эсмеральда в мгновение ока собрала злополучные буквы, сделала знак Джали и вышла в одну дверь, между тем как Флёр де Лис выносили в другую.

Оставшись один, капитан Феб, поколебавшись с минуту, в какую дверь ему направиться, пошел за цыганкой.

Священник, которого молодые девушки увидали на северной башне и который так внимательно следил, перегнувшись через перила, за пляской цыганки, был действительно архидьякон Клод Фролло.

Читатель не забыл, вероятно, таинственной кельи, которую архидьякон устроил себе в этой башне. (Между прочим, я не знаю, не та ли эта самая келья, внутренность которой и теперь можно видеть через четырехугольное окошечко, проделанное на высоте человеческого роста с восточной стороны платформы, служащей основанием для башен собора. Теперь это не что иное, как пустая полуразрушенная нора, плохо выштукатуренные стены которой местами «украшены» плохими пожелтевшими изображениями фасадов различных соборов. Я думаю, что там гнездятся летучие мыши и пауки, и, следовательно, ведется двойная истребительная война против мух.)

Ежедневно, за час до захода солнца, архидьякон поднимался по лестнице на башню и запирался в этой келье, где иногда проводил целые ночи. На этот раз, добравшись до низенькой двери своего убежища, вставляя в замок замысловатый ключ, который он всегда носил в сумке, висевшей у него на поясе, он услыхал звук бубна и кастаньет. Звук доносился с площади перед собором. Келья, как мы уже говорили, имела только одно окошечко, выходившее на крышу собора. Клод Фролло быстро выдернул ключ и через минуту стоял уже на вершине башни в угрюмой, сосредоточенной позе, в которой его заметили молодые девицы.

Он стоял там, серьезный, неподвижный, весь поглощенный одним зрелищем и одной мыслью. У его ног лежал Париж с тысячами шпилей своих зданий и горизонтом, затянутым мягкими очертаниями холмов, с рекой, извивающейся под мостами, и улицами, кишащими народом, облаками дыма и массами нагроможденных, как горы, одна на другую крыш, словно наступающих со всех сторон на собор. Но во всем этом городе внимание священника привлекал один только уголок – площадь перед собором. Среди всей этой толпы он видел одно только лицо – лицо цыганки.

Трудно было бы определить, что выражал этот взгляд и какое чувство заставляло его гореть таким огнем. Взгляд был неподвижен и вместе с тем исполнен смятения и тревоги. Судя по неподвижности всего тела, по которому лишь изредка пробегал невольный трепет, подобный содроганию дерева, колеблемого ветром, по застывшим локтям, казавшимся изваянными из мрамора, как те перила, на которые они опирались, по неподвижной улыбке, исказившей лицо, – можно было подумать, что в Клоде Фролло оставались живыми одни только глаза.

Цыганка плясала. Она вертела свой бубен на кончике пальца и подбрасывала его в воздух, танцуя провансальскую сарабанду. Проворная, легкая, радостная, она не чувствовала тяжести страшного взгляда, тяготевшего отвесно над ее головой.

Толпа теснилась вокруг нее. По временам человек в желтом с красным казакине расширял круг, а затем снова усаживался на стул в нескольких шагах от танцовщицы и клал голову козы себе на колени.

Этот человек был, по-видимому, спутником цыганки. Клод Фролло с высоты, на которой он находился, не мог различить черт его лица.

С той минуты, как архидьякон заметил этого человека, внимание его, казалось, раздвоилось между плясуньей и им, и лицо его становилось все мрачнее.

Вдруг он выпрямился, и по всему его телу пробежала дрожь.

– Что это за человек? – проговорил он сквозь зубы. – Она всегда ходила одна.

И, скрывшись под извилистым сводом винтовой лестницы, он спустился вниз.

Проходя мимо полуотворенной двери помещения для колоколов, он увидел нечто, поразившее его. Квазимодо, высунувшись в отверстие под одним из шиферных навесов, похожих на жалюзи, тоже смотрел на площадь. Он так ушел в свое созерцание, что не заметил, как его приемный отец прошел мимо. В его единственном глазу было странное выражение. В нем светились восторг и умиление.

– Вот странно, – бормотал Клод, – неужели он так смотрит на цыганку?

Клод продолжал задумчиво спускаться и через несколько минут вышел через дверь у подножия башни на площадь.

– Куда же девалась цыганка? – спросил он, вмешиваясь в группу зрителей, собравшихся на звук бубна.

– Не знаю, – ответил один из стоявших рядом с ним, – она куда-то исчезла. Кажется, пошла плясать в тот дом, напротив. Ее позвали оттуда.

Вместо цыганки на том же ковре, арабески которого минуту тому назад исчезали под капризными узорами пляски, архидьякон увидал только человека в красном с желтым казакине. Завладев вниманием зрителей, человек этот обходил круг, подперши бока руками, закинув голову, вытянув шею, побагровев и держа в зубах стул. К стулу была привязана кошка, взятая напрокат у живущей поблизости женщины и отчаянно мяукавшая со страху.

– Пресвятая Богородица, как попал сюда мэтр Пьер Гренгуар! – воскликнул архидьякон, когда фигляр, с которого пот катился градом, прошел мимо него со своей пирамидой из стула и кошки.

Строгий голос так поразил беднягу, что все его сооружение потеряло равновесие и стул с кошкой при отчаянных криках ушибленных полетел на головы зрителей.

Очень вероятно, что Пьеру Гренгуару – то был действительно он – пришлось бы дорого поплатиться перед хозяйкой кошки и перед всеми ушибленными или исцарапанными, если бы он не воспользовался смятением, чтобы скрыться в церкви, куда Клод Фролло знаком пригласил его следовать за собой.

В соборе было пусто и темно, и лампады в приделах светились, как звездочки среди мрака, уже наполнившего своды. Только большая розетка фасада, на разноцветные стекла которой падали косые лучи солнца, сверкала в темноте игрой самоцветных камней, отбрасывая ослепительный спектр на противоположную стену.

Сделав несколько шагов, достопочтенный Клод прислонился к колонне и пристально взглянул на Гренгуара. Взгляд его был не тот, которого боялся Гренгуар, устыдившийся, что такое почтенное и ученое лицо встретило его в наряде фигляра. Во взгляде священника не было ни насмешки, ни иронии; он был серьезен, спокоен и проницателен. Архидьякон первый нарушил молчание:

– Послушайте, мэтр Пьер, вы должны объяснить мне многое. Во-первых, что это значит, что вас не было видно целых два месяца, а теперь вы появляетесь на перекрестке и, нечего сказать, в чудесном наряде: одна сторона желтая, другая – красная, словно кодебекское яблоко!

– Мессир, – жалобно заговорил Гренгуар, – это действительно очень странный наряд, и он стесняет меня больше, чем стеснила бы кошку тыква, надетая ей на голову. Я чувствую, что поступаю очень глупо, подвергая господ сержантов городской стражи риску нанести удар по плечевой кости философа-пифагорейца, обрядившегося в этот казакин. Но что делать, почтенный учитель! Виноват во всем мой старый кафтан, предательски покинувший меня в начале зимы под предлогом, что он превращается в клочья и что ему пора отдохнуть в корзине тряпичника. Что делать? Цивилизация еще не достигла той степени, при которой можно было бы ходить нагишом, как мечтал старик Диоген. Прибавьте к этому, что дул холодный ветер и что в январе мудрено пытаться ввести подобное усовершенствование в жизнь человечества. Подвернулся этот казакин. Я его взял и бросил свой черный подрясник, бывший далеко не достаточно герметическим для такого герметика, как я. И вот вы видите меня в наряде гистриона, как это было с блаженным Генезием. Что делать? Бывают такие темные полосы в жизни людской. Ведь пришлось же Аполлону пасти свиней у Адмета.

– Нечего сказать, славное вы избрали себе ремесло! – продолжал архидьякон.

– Совершенно согласен, что лучше философствовать или заниматься поэзией, раздувать пламя в алхимическом горне или доставать его с неба, чем носить кошек на подставке. И вот, когда вы окликнули меня, я почувствовал себя в таком же глупом положении, как осел перед вертелом. Но как быть, почтенный учитель? Надо чем-нибудь перебиваться со дня на день, и самый превосходный александрийский стих не заменит зубам куска сыра бри. Как вам известно, я сочинил для принцессы Маргариты Фландрской свадебную песнь, и город не платит мне за нее под предлогом, что эта песнь – далеко не лучшее произведение в своем роде, – как будто за четыре экю можно дать трагедию Софокла! Стало быть, мне грозила голодная смерть. К счастью, в челюстях у меня оказалась порядочная сила, и я сказал им: «Показывайте фокусы, в которых проявилась бы ваша сила, и кормите сами себя – ale te ipsam». Шайка оборванцев, с которыми я свел дружбу, выучила меня разным атлетическим штукам, и теперь я каждый вечер преподношу моим зубам тот хлеб, который они заработали в поте лица моего. Конечно, concedo, – я согласен, что это весьма печальное применение моих умственных способностей и что человек не для того создан, чтобы бить в бубен и носить в зубах стулья. Но, уважаемый учитель, недостаточно жить, надо как-нибудь суметь сохранить свою жизнь.