Тут только Гренгуар увидал хорошенькую белую подвижную козочку с глянцевитой шерстью, позолоченными рожками и копытцами и в золоченом ошейнике. До сих пор она лежала на уголке ковра, смотря, как танцует ее хозяйка, и он не заметил ее.

– Теперь твоя очередь, Джали, – сказала танцовщица.

Она села и, грациозно протянув козочке свой тамбурин, спросила:

– Какой теперь месяц, Джали?

Козочка подняла переднюю ногу и ударила по тамбурину один раз.

Был действительно январь. Толпа зааплодировала.

– Джали, – спросила молодая девушка, перевернув тамбурин, – какое у нас число?

Джали подняла свое позолоченное копытце и ударила им по тамбурину шесть раз.

– Джали, – продолжала цыганка, снова перевернув тамбурин, – который теперь час?

Козочка ударила по тамбурину семь раз. В ту же минуту на часах Дома с колоннами пробило семь часов.

Народ был в восторге.

– Это колдовство! – сказал зловещий голос в толпе. Голос принадлежал лысому человеку, не спускавшему глаз с цыганки.

Она вздрогнула и обернулась. Но в ту же минуту раздался гром рукоплесканий, заглушивший эти ужасные слова и изгладивший из памяти молодой девушки произведенное ими тяжелое впечатление.

– Джали, – обратилась она опять к своей козочке, – покажи, как ходит мэтр Гишар Гран-Реми, капитан городской стражи, во время крестного хода на Сретение.

Джали поднялась на задние ноги и заблеяла, переступая с такой уморительной важностью, что вся толпа разразилась громким хохотом при этой пародии на ханжу-капитана.

– Джали, – продолжала цыганка, ободренная все возраставшим успехом, – представь, как говорит речь мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор духовного суда.

Козочка села и заблеяла, размахивая передними ножками, причем по ее позе и жестам сейчас же можно было узнать мэтра Жака Шармолю. Для полного сходства недоставало только плохого французского языка и такой же плохой латыни. Толпа разразилась восторженными рукоплесканиями.

– Это святотатство! Профанация! – снова раздался голос лысого человека. Цыганка опять обернулась.

– Ах, это тот противный человек! – прошептала она и, вытянув вперед нижнюю губку, сделала гримасу, которая, по-видимому, вошла у нее в привычку. Потом она повернулась на каблучках и, взяв в руки тамбурин, пошла собирать приношения зрителей.

Крупные и мелкие серебряные монеты и лиарды сыпались градом. Когда она проходила мимо Гренгуара, он необдуманно опустил руку в карман, и девушка остановилась перед ним.

– Черт возьми! – пробормотал поэт, найдя в своем кармане действительность, то есть пустоту.

А цыганка продолжала стоять, смотря на него своими большими глазами и протягивая ему тамбурин. Крупные капли пота выступили на лбу Гренгуара.

Если бы у него в кармане лежало все золото Перу, он не задумавшись отдал бы его танцовщице. Но никаких золотых россыпей Перу не было у Гренгуара, да и Америка в то время еще не была открыта.

Счастливая случайность помогла ему.

– Скоро ли ты уберешься отсюда, египетская саранча! – крикнул резкий голос из самого темного уголка площади.

Молодая девушка испуганно обернулась. Это говорил уже не лысый человек; это был голос женщины – злой, исступленный голос.

Восклицание, так напугавшее цыганку, доставило большое удовольствие бегавшим по площади детям.

– Это затворница башни Роланда! – со смехом закричали они. – Это она бранится! Должно быть, она не ужинала. Сбегаем в городской буфет и принесем ей каких-нибудь объедков!

И они побежали к Дому с колоннами.

Между тем Гренгуар, воспользовавшись смущением танцовщицы, обратился в постыдное бегство. Слова детей напомнили ему, что он тоже не ужинал. Он побежал к буфету. Но у ребятишек ноги были проворнее, чем у него, и, когда он пришел, они уже успели очистить стол. На нем не осталось решительно ничего. Только нежные лилии и розы, переплетаясь, красовались на стенках, расписанных в 1435 году Матье Битерном. Но такой ужин не мог, конечно, насытить нашего поэта.

Неприятно ложиться спать без ужина. Но еще неприятнее остаться без ужина и не иметь уголка, где бы можно было заснуть. Гренгуар был как раз в таком положении, – у него не было ни хлеба, ни пристанища. Горькая нужда теснила его со всех сторон, и он находил ее чересчур суровой. Давно уже открыл он ту истину, что Юпитер создал людей в припадке мизантропии и что мудрецу приходится всю жизнь бороться с судьбою, которая держит, словно в осаде, его философию. Что касается его самого, то никогда еще, казалось ему, эта осада не доходила до такой крайней степени. Желудок его бил тревогу, и он находил, что со стороны злой судьбы нечестно смирять его философию голодом.

Погрузившись в эти грустные размышления, он глубоко задумался, как вдруг странное, но необыкновенно нежное пение вывело его из задумчивости. Это пела молодая цыганка.

О ее голосе можно было сказать то же, что об ее танцах и красоте. В нем было что-то неизъяснимое и прелестное, что-то чистое, воздушное и, так сказать, окрыленное. Голос этот то повышался, то понижался; чудесные мелодии сменялись неожиданными переходами; простые музыкальные фразы перемежались с резкими, звонкими нотами; рулады, способные сбить с толку соловья, но всегда полные гармонии, переходили в мягкие переливы октав, то поднимаясь, то опускаясь, как грудь самой молодой певицы.

На ее прелестном лице с необыкновенной быстротой сменялось выражение, передавая все оттенки ее капризной песенки – от страстного вдохновения до самого чистого, целомудренного величия. Она казалась то безумной, то королевой. Она пела на неизвестном Гренгуару языке. Казалось, он был незнаком и самой певице, так как выражение, которое она придавала пению, часто совсем не подходило к словам. Безумным весельем звучали в ее устах слова:

А минуту спустя, когда она пела:

у Гренгуара навернулись слезы.

Но чаще всего в ее пении звучала жизнерадостность: она пела весело и беззаботно, как птичка.

Песня цыганки нарушила задумчивость Гренгуара, как лебедь, плывя, тревожит водную гладь. Он слушал с восхищением, забыв обо всем на свете. После долгих тяжелых часов он в первый раз вздохнул свободно и не чувствовал страдания. Но это продолжалось недолго.

Голос той же женщины, которая прервала танец цыганки, теперь прервал ее пение.

– Замолчишь ли ты, чертова стрекоза! – крикнула она из своего темного угла.

Бедная «стрекоза» сразу умолкла, а Гренгуар заткнул себе уши.

– Ах, эта проклятая зазубренная пила разбила лиру! – воскликнул он.

В толпе тоже послышался ропот.

– К черту затворницу! – крикнул кто-то.

И невидимая старуха, нарушавшая общее веселье, могла бы дорого поплатиться за свои нападки на цыганку, если бы внимание толпы не было в эту минуту отвлечено процессией шутовского папы, уже обошедшей улицы и перекрестки и теперь хлынувшей с факелами и шумом на Гревскую площадь.

Эта процессия, о которой читатель составил себе некоторое понятие, когда она выходила из дворца, успела организоваться в пути и вобрать в себя по дороге всех парижских мошенников, воров и бродяг. Таким образом, когда она явилась на Гревскую площадь, у нее был весьма внушительный вид.

Впереди шествовало цыганское царство. Во главе его ехал верхом герцог цыганский со своими графами, которые шли рядом с ним, ведя за повод его коня и придерживая стремена; позади них двигалась беспорядочная толпа цыган и цыганок с маленькими плачущими детьми за плечами. Все они – герцог, графы и простой народ – были в лохмотьях и мишурных украшениях.