Вот уж подлинно человек, облик которого не изменяют ни высокое положение, ни превратности судьбы: весь – в скромной, бескорыстной работе для пользы родной земли.
Новый фронт, новые люди. Потрясенный в июльские дни, Юго-западный фронт мало-помалу начинал приходить в себя. Но не в смысле настоящего выздоровления, как казалось некоторым оптимистам, – а возвращения приблизительно к тому состоянию, которое было до наступления. Те же тяжелые отношения между офицерами и солдатами, то же скверное несение службы, дезертирство и неприкрытое нежелание воевать, не имевшее лишь резких активных проявлений, ввиду боевого затишья, наконец, та же, но возросшая еще более, большевистская агитация, прикрывавшаяся не раз, флагом комитетских фракций и подготовкой к Учредительному Собранию. Я располагаю одним документом, относящимся ко 2-ой армии Западного фронта. Он чрезвычайно характерен, как показатель необыкновенной терпимости и поощрения разложения армии, проявленными представителями правительства и командования, под предлогом свободы и сознательности выборов. Вот копия телеграммы, адресованной всем старшим инстанциям 2-й армии: «Командарм, в согласии с комиссаром, по ходатайству армейской фракции социал-демократов большевиков, разрешил устроить, с 15 по 18 октября при армейском комитете курсы подготовки инструкторов означенной фракции, по выборам в Учредительное собрание, причем от организации большевиков каждой отдельной части командируется на курсы один представитель. 2644. Суворов[245]». Подобная терпимость имела место во многих случаях и гораздо раньше, и основывалась на точном смысле положения о комитетах, и декларации прав солдата.
Увлеченные борьбой с контрреволюцией, революционные учреждения, проходили без всякого внимания мимо таких фактов, что в расположении самого штаба фронта, в городе Бердичеве, состоялись общественные митинги, с крайними большевистскими лозунгами, что местная газета «Свободная Мысль» совершенно недвусмысленно угрожала «Варфоломеевской ночью» офицерам.
Фронт держался. Вот все, что можно было сказать про его положение. Временами вспыхивали беспорядки с трагическим исходом, вроде зверского убийства генералов Гиршфельда, Стефановича, комиссара Линде… Предварительные распоряжения и сосредоточение войск, для предстоявшего частного наступления были сделаны, но само производство операции не представлялось возможным, до проведения в жизнь «корниловской программы» и выяснения ее результатов.
И я ждал с великим нетерпением.
Революционные учреждения (комиссариат и комитет) Юго-западного фронта находились на особом положении: они не захватили власть, а часть ее была, в свое время, им добровольно уступлена рядом главнокомандующих, – Брусиловым, Гутором, Балуевым. Поэтому, мое появление сразу поставило их в отрицательное ко мне отношение. Комитет Западного фронта, – не замедлил переслать в Бердичев убийственную аттестацию, и на основании ее комитетский орган, в ближайшем же номере, сделал внушительное предостережение «врагам демократии». Я, как и раньше, не прибегал совершенно к содействию комиссариата, а комитету велел передать, что отношения с ним могу допустить только тогда, когда он ограничит свою деятельность строго законными рамками.
Комиссаром фронта был Гобечио. Видел я его один раз при встрече. Через несколько дней он перевелся на Кавказ, и должность принял Торданский.[246] Приехал и в первый же день отдал «приказ войскам фронта». Не мог потом никак понять, что нельзя двум человекам одновременно командовать фронтом. Иорданский и его помощники Костицын и Григорьев – литератор, зоолог и врач, – вероятно, не последние люди в своей специальности, – были глубоко чужды военной среде. Непосредственного общения с солдатом не имели, жизни армейской не знали, а так как начальникам они не верили, то весь осведомительный материал пришлось им черпать, в единственном демократическом кладезе всей военной премудрости – фронтовом комитете. Был такой случай с Костицыным в сентябре или октябре, уже после моего ареста: судьба столкнула его снова с начальником того юнкерского караула, штабс– капитаном Бетлингом, который в страшный вечер 27 сентября вел нас – «Бердичевскую группу» арестованных – из тюрьмы на вокзал.[247] Теперь Бетлинг с юнкерской ротой участвовал в составе карательного отряда, руководимого Костицыным, усмирявшим какой-то жестокий и бессмысленный солдатский бунт (кажется в Виннице). И вот наиболее непримиримый член бердичевского комиссариата, хватаясь в отчаянии за голову, говоркл Бетлингу:
– Теперь только я понял, какая беспросветная тьма и ужас царят в этих рядах. Как был прав Деникин!
Помню, что этот маленький эпизод, рассказанный Бетлингом во время одного из тяжелых кубанских походов 1918 года, доставил мне некоторое удовлетворение: все-таки прозрел человек, хоть поздно.
Фронтовой комитет был не хуже и не лучше других.[248] Он стоял на оборонческой точке зрения, и даже поддерживал репресивные меры, принятые в июле Корниловым. Но комитет ни в малейшей степени не был тогда военным учреждением – на пользу или во вред – органически связанным с подлинной армейской средой. Это был просто смешанный партийный орган. Разделяясь на фракции всех социалистических партий, комитет положительно варился в политике, перенося ее и на фронт; комитет вел широкую агитацию, собирал съезды представителей, для обработки их социалистическими фракциями, конечно и такими, которые были явно враждебны политике правительства. Я сделал попытку, ввиду назревающей стратегической операции, и тяжелого переходного времени, приостановить эту работу, – но встретил резкое противодействие комиссара Иорданского. Вместе с тем, комитет вмешивался непрестанно во все вопросы военной власти, сея смуту в умах и недоверие к командованию.
На этой почве отношения обострились до того, что комитет и комиссары послали ряд телеграмм, с жалобой на меня военному министру. В них инкриминировалось мне и моему штабу, и удушение демократических учреждений, и поощрение удушающих, и преследование начальников, сочувствующих комитетам, и даже введение телесных наказаний и рукоприкладства. Последние обвинения настолько нелепы, что не стоит опровергать их; в глазах же тех, кто немного хотя бы знал армейскую жизнь, и тогдашние бесправность и забитость русского офицера – это обвинение прозвучит тяжелой и горькой иронией. Одно – несомненная истина, – мое совершенно отрицательное отношение к революционным учреждениям армии. По натуре своей я не мог и не хотел скрывать этого – и до сих пор убежден – особенно после примера корректнейшего, и тактичнейшего из военачальников, командующего 5 армией генерала Данилова – что притворство не принесло бы никакой пользы армии. Если расшифровать все эти криминальные действия, в широком комитетском обобщении, то из-за «удушения демократии» выглянет закрытый стотысячный кредит на вредную литературу и отмена незаконных суточных денег;[249] «преследование» обратится в увольнение единственного генерала, требовавшего обращения его в технического советника при комитете; «поощрение удушающих» – в отказ в немедленном отчислении от должности, без дознания и следствия двух начальников, обвиненных войсковыми комитетами в неуважении к революции, и в оскорблении солдата и т. д. Все это, быть может, мелко, но характеризует обстановку, в которой приходилось работать.
Я охотно допускаю, что ни комиссары, ни комитеты, в своих отношениях к главнокомандующему, не исходили из личных побуждений. Но каждый шаг человека, органически не приемлющего их бытия, не мог не внушать им самых острых, самых фантастических подозрений.
Ставка молчит. «Корниловская программа» все не объявляется. Несомненно, идет борьба. Есть еще надежда на благоприятный исход ее в Петрограде. Но как пойдет проведение ее в жизнь? Какое противодействие встретит она на фронте – в войсках, в комитетах? Я пригласил к себе командующих армиями (в середине августа) генералов Эрдели, Селивачева, Рерберга (врем.), Ванновского. Беседовали весь день. Ознакомился с их оценкой положения на фронте, и в свою очередь, учитывая возможность крупных осложнений с войсками, и с комитетами, с момента объявления «программы», ознакомил их с ее сущностью, и предложил обдумать меры, к возможно успешному ее проведению. Ванновский смотрел несколько пессимистически, другие надеялись на благоприятный исход, в особенности генерал Селивачев, прямой, храбрый и честный солдат, который был в большой немилости у комитетов.
