В книге Керенского я нашел поразившее меня мнение о комитетах, приписываемое генералу Корнилову (в докладной записке, якобы поданной им Временному правительству):

«Должно казаться странным и удивительным, насколько эти молодые выборные учреждения мало уклонились от правильного пути, и насколько часто они оказывались на высоте положения, кровью запечатлевая свою доблестную воинскую деятельность… Комитеты обеспечивают своим существованием, символизирующим в глазах массы бытие революции, спокойное отношение к тем мероприятиям, которые необходимы для спасения армии и страны, на фронте и в тылу».

Быть может, приведенное мнение изложено в докладной записке, составленной военным министерством, мотивировкой которой Корнилов вовсе не интересовался, соглашаясь лишь с некоторыми ее выводами и намеченными мероприятиями? Генерал Корнилов – солдат до мозга костей – относился с глубочайшим осуждением к разрушавшим армию комитетам – я утверждаю это категорически, хорошо зная и Корнилова и его взгляды. Наконец, Савинков, бывший управляющий военным министерством, удостоверяет: «Полагая, что и комиссары, и комитеты в будущем должны быть упразднены, я, боясь осложнений, не считал однако возможным упразднить их немедленно. Генерал же Корнилов, по-видимому, был склонен к безотлагательному упразднению комитетов, и к сокращению прав комиссаров. В этом смысле он и высказался на совещании, созванном Филоненкой» (Совещание представителей комиссаров и комитетов 22 августа 1917 г.).[157]

Керенский, приводя изданный в марте 1918 года большевиками, закон о сохранении за комитетами только хозяйственных функций, и лишении их права вмешиваться в оперативно-строевую часть, иронически добавляет: «так через кошмарный опыт крыленковского безумия жалкие остатки армии возвращаются к контрреволюционному строю корниловца Керенского!».[158]

Сопоставление этих двух имен производит тяжелое впечатление. По существу же, вывод этот несколько преждевременный: в марте – это были действительно «жалкие остатки», изъеденные керенщиной; но после жестоких поражений, понесенных большевиками зимою 1918–1919 годов, они прозрели окончательно и упразднили вовсе комитеты. Большевистский официоз – «Известия» – жестоко критиковал и издевался над этим институтом.

Я лично и на Западном, и на Юго-западном фронтах поставил вопрос прямо: отказался от всякого взаимодействия с комитетами и пресекал, когда было возможно, те проявления их деятельности, которые шли вразрез с интересами армии.

В конечном итоге, попрание власти избавляло командный состав и от ответственности. Начальник без власти и без ответственности – не мог вести войска к победе.

«Теоретически становилось все яснее – говорит один из виднейших комиссаров, бывший член Исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов, Станкевич – что нужно или уничтожить армию, или уничтожить комитеты. Но практически нельзя было сделать ни того, ни другого. Комитеты были ярким выражением неизлечимой социологической болезни армии, признаком ее верного умирания, ее параличом. Но было ли задачей военного министерства – ускорить смерть решительной и безнадежной операцией?»…

Великая некогда русская армия первого периода революции представляется мне в следующем виде:

Родины не стало. Вождя распяли. На его место перед фронтом вышла коллегия из пяти оборонцев и трех большевиков, – и обратилась с призывом к армии:

– Вперед на бой за свободу и революцию, но… без окончательного разгрома противника! – говорили одни.

– Долой войну, вся власть пролетариату! – кричали другие.

Армия слушала, слушала, потопталась на месте и… разошлась.

Следующая мера демократизации армии – введение института комиссаров.

Заимствованная из истории французских революционных войн, эта идея подымалась в разное время, в различных кругах, имея своим главным обоснованием – недоверие к командному составу.

Интересно, что даже такой прямолинейный поборник здравых начал существования армии, каким был генерал Марков, еще в начале апреля, видя и страдая от ничем не оправдываемого недоверия, которое вдругь проявила солдатская среда к офицерству, послал в министерство проэкт введения в каждую армию комиссара – представителя военного министра, который мог бы видеть и свидетельствовать полную лояльность командного состава.

Председатель совета министров Львов прислал в мае в Ставку общие основания вводимого им института комиссаров.[159] На них, по мысли правительства, возлагалось гражданское управление на театре войны, на основаниях, изложенных в положении о полевом управлении войск, а также вся область снабжения, питания войск и санитарно-гигиенически-эвакуационная. Находясь в прямом и исключительном подчинении органам Временного правительства, комиссары лишь согласовали свои действия с соответствующими военными начальниками. Это предположение, окончательно вырывавшее из рук командного состава важнейшие военно-административные функции, встретило резкий протест со стороны Ставки, и тотчас же было оставлено правительством.

Между тем, напор, и довольно сильный, шел с другой стороны. Совещание делегатов фронта в середине апреля, обратилось с категорическим требованием к Совету рабочих и солдатских депутатов, о введении в армии комиссаров, мотивируя необходимость его тем, что нет долее возможности сохранить порядок и спокойствие, в отношениях солдат к отдельным лицам командного состава, и что если до сих пор удавалось избегнуть случаев самосуда и смещения, то только потому, что армия ждала соответственных мер Совета и правительства, и не хотела вносить беспорядок и осложнять их работу. Вместе с тем, совещание предложило, совершенно нелепый, проэкт одновременного существования в армиях трех комиссаров от: 1) Временного правительства, 2) Совета рабочих и солдатских депутатов, 3) Армейских комитетов. При этом, совещание в своих требованиях заходило очень далеко, возлагая на комиссариаты, как на контрольный орган, рассмотрение всех дел и вопросов, относящихся к компетенции командующих армиями и фронтами; скрепление своею подписью всех приказов; производство расследования деятельности командного состава, и право отвода его.

На этой почве, между Советом рабочих и солдатских депутатов и правительством шли длительные переговоры, и в конце апреля состоялось соглашение о назначении в армии комиссаров – по одному от Временного правительства, и по одному от Совета. Позднее, однако, это решение было изменено, вероятно в виду появления у власти коалиционного министерства (5 мая), и комиссар армии назначался один, по соглашению правительства и Совета, являясь представителем обеих инстанций, и перед обеими ответственным.

В конце июня, Временное правительство учредило должность комиссаров фронтов, определив их функции следующим образом: руководствуясь указаниями военного министерства, направлять к единообразному разрешению все политические вопросы, возникающие в пределах армий фронта, содействуя согласованной работе армейских комиссаров.

Позднее, в конце июля организация завершилась учреждением должности верховного комиссара при Ставке, а все делопроизводство – сосредоточено в политическом отделе при военном министре.

Никаких законов, определяющих права и обязанности комиссара, издано не было. Начальники, по крайней мере, не знали их вовсе – это одно уж давало большую пищу, для всех последующих недоразумений и столкновений. Генерал Монкевиц,[160] на основании инструкции Керенского, которую я не помню, в таких общих выражениях определяет роль комиссаров: служить посредниками между высшим командованием и войсками, сглаживать трения, их разделяющие, руководить политической жизнью армии, заботиться об улучшении материального положения солдат, равно как о развитии их морального и интеллектуального состояния.