Я затрудняюсь понять психологию этих людей, которые так быстро и так всецело подпали под влияние и власть толпы. Из списка военных членов комиссии к первому мая видно, что большинство из них – представители штабов и учреждений, по преимуществу петроградских (25) и только 9 от армии, и то, по-видимому, не все они строевые чины. Петроград имел свою психологию, отличную от армейской.
Важнейшие и наиболее тяжело отразившиеся на армии демократические законы касались организации комитетов, о которых изложено в главе XX, дисциплинарного воздействия, военно-судебных реформ[143] и, наконец, пресловутой декларации прав солдата.
Дисциплинарная власть начальников упразднена вовсе. Ее восприняли дисциплинарные ротные и полковые суды. Они же должны были разрешать «недоразумения», возникавшие между солдатами и начальниками.
О значении лишения дисциплинарной власти начальника говорить много не приходится: этим актом вносилась полная анархия во внутреннюю жизнь войсковых частей, и дискредитировался законом начальник. Последнее обстоятельство имеет первостепенное значение. И революционная демократия использовала этот прием во всех, даже самых мелких, актах своего правотворчества.
Судебные реформы имели своею конечной целью ослабление влияния, в процессе назначаемых военных судей, введение института присяжных, и общее значительное ослабление судебной репрессии.
Упразднены военно-полевые суды, каравшие быстро и на месте за ряд очевидных и тяжких воинских преступлений, как то измена, бегство с поля сражения и т. д.
Отменено заочное разбирательство дел, о побеге к неприятелю воинских чинов и добровольной сдаче в плен, чем была возложена на правительственные и общественные органы забота о материальном положении семейств заведомых изменников, наравне с действительными защитниками родины.
По проэкту присяжного поверенного Грузенберга военно-окружной суд должен был иметь состав: одного председателя-юриста и шесть[144] выборных членов (3 офицера и 3 солдата), причем эта коллегия не только решала вопрос о виновности подсудимого (без председателя), но и вопрос о наказании, идя, таким образом, по пути расширения прав присяжных значительно дальше гражданского судопроизводства.
Характерно, что Главное военно-судное управление, задолго до переформирования судов, минуя Ставку, предписало армиям, «ввиду предстоящей демократизации судов», приостановить разбор дел… Таким образом, около 1 1/2 месяца военные суды не действовали вовсе.
Будучи убежденным сторонником института присяжных, для общего гражданского суда и общегражданских преступлений, я считаю его совершенно недопустимым, в области целого ряда чисто воинских преступлений, и в особенности в области нарушения военной дисциплины. Война – явление слишком суровое, слишком беспощадное, чтобы можно было регулировать его мерами столь гуманными. Психология «подчиненного» резко расходится в этом отношении с психологией начальника, редко подымаясь до ясного понимания государственной необходимости. Как мог состав присяжных, вышедших из той же среды, что и комитеты, не разделить их шаткого и переменчивого мышления в области политики, и в особенности военной дисциплины? Если организованная и крепкая армия может управляться только единой волей вождя, а не желанием «большинства», олицетворяемого выборными коллективными органами, то и жизнь и воля ее должна регулироваться твердым ясным законом, не подверженным воздействию психологических и политических колебаний момента. Верховная власть может прекратить войну, изменить закон, изгнать вождей и распустить войска. Но пока существует армия и ведется война, закон и начальник должны обладать всей силой пресечения и принуждения, направляющей массу к осуществлению целей войны.
«Демократизация» военного суда могла бы иметь некоторое оправдание разве только в том, что, подорвав доверие к офицерству вообще, надо было создать и судебные органы смешанного, выборного состава, то есть, теоретически заслуживающего большего доверия революционной демократии.
Но и эта цель достигнута не была. Ибо военный суд – один из устоев порядка в армии – попал всецело во власть толпы. Органы сыска были разгромлены революционной демократией. Следственное производство встречало непреодолимые препятствия со стороны вооруженных людей, а иногда – и войсковых революцюнных учреждений. Вооруженная толпа, заключавшая в себе зачастую много преступных элементов, всей своей необузданной, темной силой давила на судейскую совесть, предрешая судебные приговоры. Разгромы корпусных судов, спасение бегством присяжных заседателей, позволивших себе вынести неугодный толпе приговор, или расправа с ними – явления заурядные. В Киеве слушалось дело известного большевика, штабс-капитана гвардейского гренадерского полка Дзевалтовского,[145] обвинявшегося, совместно с 78 сообщниками, в отказе принять участие в наступлении, и в увлечении своего полка и других частей в тыл. Процесс происходил при следующей обстановке: в самом зале заседания присутствовала толпа вооруженных солдат, выражавшая громкими криками свое одобрение подсудимым; Дзевалтовский, по дороге из гауптвахты в суд, заходил вместе с конвоирами в местный Совет солдатских и рабочих депутатов, где ему устроена была овация; наконец, во время совещания присяжных, перед зданием суда выстроились вооруженные запасные батальоны, с оркестром музыки и пением «Интернационала». Дзевалтовский и все его соучастники были, конечно, оправданы.
Таким образом, военный суд мало-помалу был упразднен.
Было бы ошибочно, однако, приписывать новое направление в области юридического творчества исключительно давлению советов. Оно находило оправдание и в образе мыслей Керенского, который говорил: «я думаю, что насилием и механическим принуждением в настоящих условиях войны, где действуют огромные массы, добиться ничего невозможно. Временное правительство, за три месяца работы, убедилось в необходимости обращения к разуму, совести и долгу граждан, и в том, что этим можно достигнуть желательных результатов».[146]
В самом начале революции, указом 12 марта Временное правительство отменило смертную казнь. Либеральная печать встретила этот акт рядом патетических статей, выражавших мысли весьма гуманные, но лишенные понимания обстановки, в которой живет армия, и всякого предвидения. Русский аболюционист, управляющий делами Временного правительства Набоков писал по этому поводу: «Отрадное событие – признак истинного великодушия и проницательной мудрости… Смертная казнь отменена безусловно и навсегда… Наверно, ни в одной стране нравственный протест против этого худшего вида убийства не достигал такой потрясающей силы, как у нас… Россия присоединилась к государствам, не знающим более стыда и позора судебных убийств».[147]
Интересно, что министерство юстиции представило все же на утверждение власти два проэкта, причем в одном из них смертная казнь оставлялась, как кара за тягчайшие воинские преступления (шпионство и измена); однако, военно-судебное ведомство, возглавлявшееся генералом Апушкиным, категорически высказалось за полную отмену смертной казни.
Но настали июльские дни. Россию, привыкшую уже к анархическим вспышкам, все же поразил тот ужас, который повис на полях битвы в Галиции, у Калуша и Тарнополя. Как хлыстом ударили по «революционной совести» телеграммы правительственных комиссаров Савинкова и Филоненко, а также и генерала Корнилова, потребовавших немедленного восстановления смертной казни. «Армия обезумевших темных людей – писал Корнилов 11 июля – не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала, с самого начала своего существования… Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах… Смертная казнь спасет многие невинные жизни, ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов».
