25 апреля, в момент, когда французские войска высаживались в Чивитавеккье, римское собрание обратилось к генералу Удино со следующим протестом:
“Римское собрание, взволнованное угрозой занятия республиканской территории, убежденное, что это занятие, не вызванное отношением Рима к Франции и которому отнюдь не предшествовало какое бы то ни было извещение со стороны французского правительства, может иметь последствием анархию в стране, теперь спокойной, хорошо управляемой и опирающейся на сознание своих прав и согласие своих сограждан; что это занятие нарушает в то же время права людей, желания французской нации, выраженные в ее конституции, и братские отношения, которые должны связывать две республики, – протестует во имя Бога и народа против этого неожиданного нашествия, объявляет свое твердое решение сопротивляться и возлагает на Францию ответственность за все последствия”.
Появление этого протеста вполне оправдывалось положением дел. Занятие Чивитавеккьи оказалось только первым актом французского вмешательства, а главной целью его было занятие Рима. Это стало вполне очевидным после воззвания Удино на другой день по высадке французов в Италии.
“Римские граждане! – говорилось в этом воззвании. – Корпус французской армии высадился на вашей территории. Он не имеет целью ни причинять вам притеснений, ни навязывать вам правительства, нежелательного для вас. Напротив, он намерен охранять вас от серьезнейших несчастий.
Политические события в Европе делают неизбежным появление иностранного знамени в столице христианского мира. Французская республика, внося свое знамя раньше других, выражает тем блестящее доказательство своей симпатии к римской нации.
Примите нас как братьев, мы оправдаем это имя. Мы будем уважать ваши личности и имущество, мы покроем все ваши издержки и таким образом договоримся с существующими властями, дабы наша временная оккупация не причинила вам никакого стеснения. Мы будем уважать военную честь ваших войск, повсюду присоединяя их к нашим для обеспечения порядка и свободы.
Римляне! Мое личное расположение принадлежит вам, если вы послушаетесь моего голоса. Если вы доверитесь моему слову, я всецело посвящу себя интересам вашего прекрасного отечества”.
Между тем намерение Римской республики сопротивляться становилось все более несомненным. В положении французов тоже происходит перемена. В Чивитавеккье объявили осадное положение, заняли крепость, обезоружили итальянский гарнизон и арестовали сто пятьдесят ящиков с ружьями, которые направлялись в Рим. В то же время муниципальным властям запретили собираться для политических обсуждений. На этот раз протестуют уже в Чивитавеккье... Префект Мануччи издал прокламацию, в которой указывал на несогласуемость мирных заявлений с последними мерами Удино, и заявил, что уступает только силе. Вслед за этим Мануччи был арестован и заключен в крепость, потому что французы перехватили его переписку с римскими властями.
Готовилось наступление на Рим. Из Гаэты, где находился папа Пий IX, писали, что французов встретят в Риме с распростертыми объятиями, а триумвиры, со своей стороны, обещали энергичное сопротивление. Что касается Удино, то он больше верил первому, чем второму, и 30 апреля подступил к столице республики. Однако ожидания генерала не оправдались: римляне, с помощью Гарибальди, оказали такое сильное сопротивление, что французы отступили с потерями.
Весть об этом подняла в Париже целую бурю. Национальное собрание грозило свергнуть не только министерство, но самого президента республики, будущего императора Наполеона III. Как показали дебаты, собрание допускало занятие Чивитавеккьи даже силою, но затем предполагало выжидание, а не поход на Рим. Поэтому оно пригласило правительство принять необходимые меры, чтобы экспедиция в Италию не отклонялась более от поставленной цели. Таково же было и мнение Одилона Барро.
“Движимые этим чувством, – говорил он, – чтобы узнать истинное положение вещей от лиц беспристрастных, чтобы внести на самый театр действий экспедиции истинное выражение мысли национального собрания и правительства как относительно цели, так и относительно характера, который должна, до конца и при всех обстоятельствах, сохранять французская экспедиция, мы посылаем, по решению кабинета и по совету правительства, человека, пользующегося полным нашим доверием, испытанного нами в тяжелых обстоятельствах и всегда служившего делу свободы и человечества, – господина Лессепса, если вам угодно знать это имя”.
Действительно, Лессепс не отказался от этого поручения, хотя положение его в Италии обещало быть нелегким и к тому же стесненным той инструкцией, которою снабдило его министерство иностранных дел. Эта инструкция предписывала ему наладить отношения с Римской республикой, избегая, в то же время, всякого выражения, которое могло бы дать повод этой республике предполагать, что Франция признает ее как государство. Необходимо было, наконец, избегать всего, что способно было вызвать неудовольствие папы. А между тем его святейшество еще ничего не высказал до этого времени относительно того, какого образа правления рассчитывал он придерживаться на случай своего возвращения в Рим в качестве государя, и, по-видимому, желал возвратиться к тем порядкам, которые привели его к бегству из Рима. Таков был гордиев узел, который приходилось распутывать Лессепсу. На самом деле этот узел был гораздо сложнее, чем могло показаться на первый взгляд, хотя и тогда он был очень сложен. Прежде всего, конечно, существовала необходимость в прекращении враждебных действий с обеих сторон, а потому сразу же по приезде Лессепс явился к Удино и, ознакомив генерала с оценкой, которой подвергла палата его наступление на Рим, попросил остановить осадные работы. Затем, как только стало рассветать, Лессепс поехал в Рим. Город пришлось объезжать кругом, потому что все ворота были заперты, а стоявшие на городских стенах часовые брали ружья на прицел и опускали их, только увидев белый платок на палке кучера. Наконец одни ворота отворились, и Лессепса впустили. Большинство населения, как заметил Лессепс, еще не забыло нападения французов 30 августа и поэтому было настроено воинственно, другие требовали признания республики, третьи рассчитывали на революцию в самой Франции, и, наконец, были такие группы, которые готовы были передать город французам. В общем, Лессепс еще более убедился в необходимости осторожности и поспешил еще раз договориться об этом с Удино. “Нам необходимо, – писал он начальнику французского корпуса, – хорошо представить себе наше положение, ничего не ускорять и не возлагать на наше правительство задач, противных цели, которую оно объявило в манифесте в начале экспедиции и которую оно подтвердило в новой декларации, наконец, противных воле Национального собрания. Со своей стороны, я серьезным образом увеличил бы свою ответственность, если бы не употребил всех своих усилий, чтобы убедить Вас отложить враждебные действия и всякую демонстрацию, способную их вызвать, пока я не увижусь с Вами и не сообщу Вам о положении вещей, каким оно мне покажется”.
Чтобы прийти к соглашению и в то же время избежать прямых контактов с римскими властями, что было бы косвенным признанием их, Лессепс предложил римскому национальному собранию избрать депутатов для переговоров с Удино. Ускорение этого соглашения было необходимо, потому что, как заметил Лессепс, во французской армии существовала сильная партия, не желавшая примирения под стенами города. Сам Удино был, пока тайным, приверженцем и руководителем этой партии. Составленный Лессепсом проект соглашения содержал три следующих пункта:
1. Французская армия не будет препятствовать связям Рима с другими частями римских провинций.
2. Римляне примут французскую армию как дружественную.
3. Действующая в Риме исполнительная власть прекратит свои функции. Она будет заменена временным правительством, составленным из римских граждан по назначению римского национального собрания, впредь до того момента, когда придется обратиться к воле народа и когда сенат выскажется в пользу какой-либо формы правления и о гарантиях в пользу католичества и папства.
