Необходимо уяснить себе, что “доброта” Говарда не была добротою нервно размягченных субъектов, творящих добро для облегчения страдания, которое они не могут равнодушно переносить. В такой доброте, в большинстве случаев бессистемной и случайной, есть нечто слабое, нечто эгоистичное, хотя и не в дурном смысле этого слова. Такая доброта не ищет себе применения – она действует там, где ей приходится встречать нужду и страдание. Доброта Говарда была иного свойства. Она вполне уживалась с удивительною твердостью характера, со строгостью, с педантической точностью и последовательностью; эта доброта, превращенная в догмат, ищущая применения и стремящаяся создать нечто прочное, представляла собою запас душевной силы, не способной тратиться на мелочи...
Дома у себя Говард долго не находил поприща, где бы он мог применить свои силы, потому что филантропическая деятельность к тому времени сделалась уже в Англии государственным достоянием и представляла собою одну из задач местного самоуправления. Со времени Елизаветы, с 1604 года, помощь бедным была хорошо организована: налог для бедных давал более или менее достаточные средства, – тут Говард не мог внести ничего своего, здесь нечего было созидать. Нельзя не принять во внимание и того, что Говард был строгим сектантом и принадлежал к преследуемой если не секте, то религиозной партии – диссидентов, и благотворительная деятельность его в качестве члена местного самоуправления встречала бы не только препятствия, но даже непреодолимые затруднения.
Вот почему Говард искал, так сказать, подходящего случая; такой случай наконец и представился ему в Португалии. Толпы обездоленных и лишенных крова ждали помощи – и вот Говард, вероятно, не уяснив себе, в чем именно будет заключаться его деятельность среди португальцев, поспешил откликнуться на зов страждущих.
Пакетбот “Ганновер”, на котором отправился Говард, не дошел до места назначения – Лиссабона. Семилетняя война была тогда в разгаре, и Франция не пропускала английских судов. Недалеко от Бреста “Ганновер” был захвачен в плен французским капером и приведен в Брест. Там Говард вместе с прочими пассажирами в качестве военнопленного был заключен в тюрьму. В темной, грязной, лишенной воздуха комнате, без пищи и без сна Говард провел шесть дней. Из Бреста его перевели в Морле, затем в Карпэ и наконец дали ему относительную свободу, выпустив из заключения под честное слово. Говард внушал столько доверия даже враждебным французам, что после двухмесячного пребывания в Карпэ его отпустили под честное слово в Брест, а затем и в Англию, причем он обязался вернуться назад, если английское правительство откажется взамен его отпустить на свободу одного из пленных французских офицеров. Дома он не считал себя свободным до тех пор, пока ему не удалось исходатайствовать освобождения одного французского офицера и выполнить таким образом данное слово.
Сам Говард в своей книге, изданной почти двадцать лет спустя и посвященной состоянию тюрем, рассказывает о том, что приходилось терпеть военнопленным.
“Как обходятся французы с английскими военнопленными, – говорит он, – мне пришлось испытать лично на себе в 1756 году, когда корабль, на котором я был пассажиром, по дороге в Португалию был захвачен французским капером. Прежде чем нас привезли в Брест, я страдал от жажды и голода: в течение сорока часов мы не получили ни капли воды, ни кусочка пищи. В брестской крепости пришлось шесть ночей пролежать на соломе. Так обращались со всеми моими соотечественниками – в Морле и Карпэ, где я в течение двух месяцев оставался под честное слово. Во все это время я переписывался с другими пленниками, заключенными в Бресте, Морле и Динане (где содержался мой слуга). Я имел достаточно доказательств жестокого обращения с ними французов: несколько сот военнопленных погибло, в один день в общей могиле в Динане похоронено было тридцать шесть человек. Вернувшись – всё под честное слово – в Англию, я сообщил обществу попечения о больных и раненых моряках все подробности и нашел в нем сочувствие к участи заключенных: при содействии общества пленные матросы были освобождены и доставлены в Англию... Быть может, – прибавляет Говард, – испытанные мною при этом невзгоды возбудили во мне сочувствие к тем несчастным, которым посвящена эта книга”.
Так окончилась попытка Говарда прийти на помощь страждущему человечеству. Сочувствие к заключенным, вынесенное им из своего путешествия, было только зерном, постепенно пускавшим корни в душе филантропа, и лишь впоследствии оно принесло плоды в столь замечательной и обильной деятельности, обессмертившей его имя. Но пока мы видим Говарда частным человеком, устраивающим свои личные дела и ограничивающимся возможностью творить добро окружающим. Будущий филантроп как бы собирается с силами. Здоровье его несколько окрепло; он уже теперь не прежний болезненный эксцентричный юноша, не знающий, куда затратить свои душевные силы, и расходующий их на выполнение такого долга, как благодарность за уход, заплаченная женитьбой на пятидесятидвухлетней больной женщине. Это зрелый двадцатишестилетний молодой человек, спокойно занимающийся своими делами и ожидающий случая быть полезным.
Глава III
Говард в Кардингтоне. – Его религия. – Интерес к метеорологии. – Избрание в члены Королевского общества. – Второй брак. – Условие, заключенное с невестой в день свадьбы. – Жизнь в Уэткомбе. – Деятельность Говарда в Кардингтоне, устройство школы. – Смерть жены. – Говард как отец. – Его взгляд на воспитание детей
Говард поселился в своем небольшом наследственном имении Кардингтоне, близ Бедфорда. Здесь провел он большую часть своего детства, здесь же ему суждено было прожить лучшие годы семейного счастья, подаренного вторым браком. Ему пришлось прежде всего привести в должный порядок это запущенное владение, приспособить дом для жилья и заняться устройством дел со своими арендаторами. Говард не заводил знакомств, жил уединенно, посвящая свой досуг самообразованию. Все биографы отмечают его особенную любовь к религиозному чтению; Библия и Евангелие были книгами, откуда Говард черпал правила жизни. В своих религиозных убеждениях он являлся истинным пуританином. Религия его не носила на себе светлого и жизнерадостного отпечатка, – строгая и мрачная, она граничила с аскетизмом. В ней не было ярких красок, не было мягкой теплоты. Биографы Говарда справедливо видят в его религиозных убеждениях и жизни преобладание древнеиудейских религиозных принципов, идеалов Ветхого Завета.
Понятно, что классическая литература с ее выразительной пластикой не могла привлекать Говарда; не красота, а величие духа была его идеалом. В этом лежит причина его строгости к себе и другим, – он был строгим мужем и строгим отцом; его философия была узкой, сектантской мудростью, строгой и мрачной.
Говард по-прежнему занимался метеорологией и неуклонно продолжал свои наблюдения над температурой. Он вел аккуратные записи своих наблюдений, причем усердие его доходило до того, что каждые сутки он вставал около двух часов ночи и при свете фонаря отмечал температуру. Его любовь и уважение к науке дали ему возможность сделаться членом Королевского общества. Общество это принимало в свою среду не только ученых, но и “любителей науки”, одним из которых, несомненно, был и Говард. Свое участие в трудах общества Говард выражал неоднократными сообщениями о своих метеорологических наблюдениях. Два таких сообщения были напечатаны в трудах Королевского общества: одно – о внезапном падении температуры, которое Говарду удалось заметить в Кардингтоне, а другое – о температуре кратера Везувия. Оба изложены в виде кратких писем на имя секретаря общества.
Года два прожил Говард один в своем поместье; посещая довольно часто Лондон, он заводил кое-какие знакомства и между прочим познакомился с семейством Лидс. Мисс Генриетта Лидс обратила на себя внимание Говарда, и спустя короткое время он решился соединить свою судьбу с судьбою этой девушки. Трудно представить себе более подходящую пару. Дочь весьма почтенного адвоката в Кроксфорде, Генриетта получила хорошее образование и была совершенно свободна от недостатков женского воспитания XVIII века. В ней не замечалось ни тщеславия, ни влечения к светским удовольствиям. Она была чрезвычайно религиозна и оказалась вполне способною понимать такую сосредоточенную и строгую натуру, как Говард. 25 апреля 1758 года они стали мужем и женой. Весьма характерен тот факт, что в самый день бракосочетания Говард заключил со своей невестой формальное условие, по которому во всех случаях, когда между ними произойдет какое-либо несогласие во мнениях, перевес должен брать его голос, – он один имеет окончательное мнение по всем вопросам, жена же должна быть безмолвною и покорною исполнительницей его воли. Насколько это событие говорит в пользу искренности Говарда, предпочитавшего наперед установить права, чем потом отвоевывать их, настолько же им характеризуется несколько деспотический характер и чисто восточный взгляд филантропа на подчинение жены воле мужа. Он не допускал даже мысли, что иной раз взгляды жены могут быть более верными и с полной самоуверенностью желал с самого начала быть хозяином положения. Вполне естественным представляются те случаи, когда муж благодаря своей большей житейской опытности, образованию и т. п. оказывается фактическим вершителем судеб семьи. Но мало, вероятно, найдется благоразумных женщин, которые наперед приняли бы такие условия, какие поставил своей любимой и любящей невесте Говард. Как ни радостны были чувства молодой Генриетты, соединившейся брачными узами с любимым человеком, в них несомненно заключалось немало и горечи: перспектива полного подчинения, нравственного рабства не могла быть особенно привлекательной. Но она пошла за Говардом, и только высоким нравственным и умственным качествам этой женщины нужно приписать, что их семилетняя семейная жизнь протекла во взаимном согласии, – или, согласно условию, в подчинении воле мужа. Быть может, к заключению такого условия побуждало Говарда различие религиозных верований: Генриетта не была диссиденткой, а принадлежала к англиканской церкви.
