Верхом на лошади, живописно задрапированный в белое пончо, в широкой красной рубашке, в большой черной шляпе, украшенной развевающимся страусовым пером, с рассыпавшимися по могучим плечам прекрасными золотистыми кудрями, Гарибальди представлял фигуру, исполненную гордого величия. Мигом всю толпу осенила одна и та же мысль, одна и та же надежда: вот он, тот человек, которому надлежит взять на себя защиту вечного города, вот тот, кто один может отразить врага, как бы силен он ни был. “Гарибальди! Гарибальди!” – слышалось со всех сторон, в то время как в воздух высоко взлетали платки и шляпы; бесчисленные голоса сливались в общий гул, и народ бушевал в неистовом восторге, встречая легендарного героя, в эту минуту напоминавшего одного из своих великих предков.
Как только прошли первые восторги толпы, Гарибальди принялся за дело. Прежде всего предстояло набрать достаточное количество людей. Гарибальди дали бригаду, представлявшую удивительную смесь людей всевозможных возрастов, профессий, состояний и даже национальностей. Но все эти люди, так резко различавшиеся на первый взгляд, составляли одно тесно сплоченное гармоническое целое, связанное общим патриотическим чувством. Сюда входили два батальона легионеров, одетых в красные блузы с зеленой отделкой, между ними сорок человек, приехавших из Монтевидео, триста волонтеров, вернувшихся из Венеции, четыреста студентов, триста таможенных служителей, триста эмигрантов; всего две тысячи пятьсот человек. Гарибальди поручили защиту самого опасного пункта.
Между тем, французы успели подойти к городу. Выбрав себе проводниками священников, шедших впереди с распятием в руках, Удино двинулся в таком направлении, чтобы избежать огня бастионов, расположенных между воротами св. Панкратия и Тибром. Заметив это движение, Гарибальди атаковал неприятеля в том месте, где последний менее всего предполагал опасность. В течение девяти часов непрерывного боя невозможно было решить, на чьей стороне будет победа. Это, как говорили тогда, была битва монтевидеоских тигров с африканскими львами. Наконец, ударив в штыки, Гарибальди привел осаждающих в полное смятение. Потери французов были громадны. Удино отступил. С удалением неприятеля весь город был иллюминован; всюду слышны были звуки песен и музыки.
Не довольствуясь своей победой, Гарибальди обратился к триумвирату с просьбою дозволить ему отрезать французскому генералу отступление к Чивитавеккье. “Я обещал вам, – говорил Гарибальди, – что разобью французов, и сдержал слово; теперь я обещаю вам, что не дам им времени вернуться к своим кораблям”. Но Мадзини, бывший в то время фактическим диктатором Рима, воспротивился такому плану: “Не следует, – говорил он, – решительным поражением наживать себе врага во Франции”. Это была несчастная мысль; если бы после поражения для Удино оказалось невозможным пробраться в Чивитавеккью, Римская республика могла бы быть спасена, и задача французского генерала вместо взятия Рима свелась бы к обратному завоеванию Чивитавеккьи. Когда Удино прислал просить перемирия, Мадзини дал свое согласие и, таким образом, свел на ноль блестящее дело 30 апреля. Между тем, французское правительство прислало Лессепса, будущего строителя Суэцкого канала, уладить мирными переговорами отношения с республикой. В то время, пока велись переговоры, территория республики постепенно была занята вновь прибывшими войсками неаполитанскими, австрийскими и испанскими.
Утром 13 мая на помощь Удино прибыло значительное подкрепление войсками и оружием. В этот же день доблестный защитник Рима получил звание дивизионного генерала. То же звание дано было полковнику Розелли, которому Мадзини вверил главное начальство над войсками. Это распоряжение было результатом недоброжелательного отношения диктатора к Гарибальди, что ни для кого не составляло тайны; но, чуждый мелочного самолюбия, всецело преданный отечеству, герой покорился; он готов был сражаться в качестве простого солдата.
Гарибальди двинулся в Монте-Фортино с целью отрезать армии Фердинанда сообщение с Неаполем. Надеясь получить подкрепление от генерала Розелли, он заставил неприятеля сосредоточить свои силы и вынудил его атаковать. Видя свое численное превосходство, неприятель начал наступление. Но Гарибальди всегда умел вовремя приготовить неожиданный сюрприз противнику, и в этом случае, по своему обыкновению, стойко выдерживал натиск неаполитанцев. В пылу сражения он был выбит из седла и отброшен сажени на полторы от лошади. Была минута, когда его считали умершим, но Гарибальди быстрым прыжком вскочил на лошадь и, размахивая саблей с надетой на шее шляпой, чтобы быть узнанным, продолжал возбуждать храбрость своих товарищей. Вскоре, однако, сказалось численное превосходство неприятеля; пришлось просить подкрепления у Розелли; тот отказал. Не смущаясь этим отказом, Гарибальди пустил в ход свои единственные два орудия и после страшной схватки прогнал неприятеля обратно в Велетри. Фердинанд успел уже бежать из города. Потеряв надежду взять его в плен из-за неприбытия своевременного подкрепления, Гарибальди просил у Розелли разрешения отрезать неприятелю отступление в Неаполь; но и на это предложение последовал отказ. Таким образом, блестящая победа при Велетри не принесла тех серьезных выгод, которые могли быть достигнуты, если бы Мадзини иначе отнесся к своему старому другу.
Когда от триумвирата последовал приказ привести в Рим войска, бывшие в деле при Велетри, Гарибальди протестовал против такого сосредоточения всех боевых сил в городе, открытом для неприятеля на протяжении 24 верст в окружности. Он заявил, что мало надеется на возможность серьезного и продолжительного отпора при таких условиях. Гарибальди предлагал перенести правительство республики подальше в горы и искать союза с восставшими против Неаполя сицилианцами. Мадзини решительно отверг этот проект Гарибальди. Между тем, Луи-Наполеон, тогда уже президент Французской республики, послал генералу Удино письмо, в котором, выражая свое негодование по поводу приема, оказанного последнему в Риме, приказывал ему для “поддержания военной чести” немедленно возобновить враждебные действия против республики. Однако пресловутая “военная честь” служила ширмой, за которой скрывались клерикальные устремления, а эти последние были маской, прикрывавшей династические и чисто личные виды авантюриста-президента. В основе политики Луи-Бонапарта касательно Папской области лежало опасение, что австрийцы отнимут у него честь реставрации папского престола и лишат его связанных с этой “честью” практических выгод. Руководствуясь полученными инструкциями, Удино двинул свои войска за сутки до окончания перемирия среди глубокой ночи. Обманув стражу, охранявшую ворота “Четыре ветра”, криком “Да здравствует Италия!”, он занял эту позицию, составлявшую ключ ко вступлению в Рим, и овладел городскими предместьями.
Первые пушечные выстрелы разбудили Гарибальди, только что вступившего в город со своим отрядом, измученным в сражении при Велетри. Вскочив на лошадь, он бросился к воротам св. Панкратия, но, узнав, что “Четыре ветра” заняты неприятелем, тут же мысленно решил, что Римская республика погибла. По своей привычке быстро схватывать все подробности положения, Гарибальди немедленно увидел, что прежде всего ему необходимо занять виллу Корсики как пункт наиболее важный. Несколько раз вилла переходила из рук в руки; люди гибли, как мухи; все дорожки парка были покрыты трупами, но ничто не могло удержать бешеного натиска гарибальдийцев. Была минута, когда в большой зале дворца на втором этаже внезапно выросла конная статуя. Это гарибальдиец Массива в мгновение, когда победа, казалось, улыбнулась осаждавшим, пришпорив коня, вскочил на террасу и оттуда стрелою понесся по лестнице в залу. Несколько выстрелов в упор положили конец подвигам героя. “Я много видел страшных сражений, – говорил Гарибальди, – но ни одно из них не может сравниться с бойней на вилле Корсини”. Дело продолжалось 14 часов. Гарибальди оставил виллу последним; его пончо было все пробито пулями, но ни одной раны не оказалось на его теле. На 10 июня Розелли назначил вылазку в надежде оттеснить французов; но вылазка не удалась, и 13 началась бомбардировка. Пули и ядра осыпали город, не щадя ни Ватикана, ни собора св. Петра, ни Сикстинской капеллы, оставляя следы разрушения на фресках Буонаротти, да Винчи, Рафаэля. Великая нация позабыла свою руководящую роль носительницы культуры и беспощадною рукою губила завещанные веками создания человеческого гения. 20 образовались уже три бреши; в ночь с 20 на 21 было взято два бастиона. На всех колокольнях раздавались удары набата. Все было потеряно. 30-го французы взяли остальные бастионы.
