Ее руки, ставшие никуда не Годными, висели по бокам, как плети. С трудом переставляя со ступеньки на ступеньку налитые свинцом ноги, Грейс позволила Уингу подпирать и подталкивать себя в поясницу.

– Что происходит? – спросила она с любопытством.

Уинг не ответил, осторожно подсаживая ее на каждую новую ступень, пока они не достигли вершины лестницы. Пройдя по коридору до входной двери, он не свернул к ней, а направился налево, туда, где начиналась еще одна лестница.

– Погоди, погоди, – бормотала Грейс, медленно поворачиваясь и указывая на дверь, – выход там. Каждое движение давалось ей с трудом. Вместо ответа Уинг обнял ее за талию и начал взбираться по ступенькам, не обращая внимания на ее легкое сопротивление. На площадке Грейс встала, как вкопанная.

– Рубену это не понравится, – отчетливо произнесла она.

– Мы больше не будем о нем говорить, – с упреком возразил Уинг.

– Не будем?

– Нет.

Сознание то покидало ее, то, вновь возвращалась, накатывая волнами, как прибой. Стоило ей почувствовать себя решительной и сильной, как воля отступала, словно отхлынувшая от берега вода. За время одного такого упадка сил Уинг успел завести ее за угол к новому лестничному маршу, на этот раз узкому и освещенному свечами. По стенам плясали огромные причудливые тени. Паника охватила Грейс и пробрала ее до самых глубин естества. Но это было необычное, какое-то отстраненное ощущение, как будто не ее, а какую-то другую, едва знакомую ей женщину тащил вверх по лестнице выживший из ума китаец. Страх уходил и возвращался вместе с силой воли, то взмывая ввысь неудержимой волной беспокойства, то оставляя за собой наезженную колею глубокой апатии.

Уинг поддерживал ее обеими руками, однако собственное тело казалось ей необыкновенно гибким и мягким, как глина. Похоже было, что локти и колени, обычно сгибавшиеся только в одну сторону, теперь могли выворачиваться куда угодно. Если бы не страх и не смутное, тревожное желание чего-то неизъяснимого, недоступного пониманию, Грейс могла бы сказать, что это странное состояние тела и души доставляет ей удовольствие.

Но страх продолжал подниматься и опускаться, приливать и отступать, не давая ей насладиться периодами затишья, когда ее главным ощущением становилось любопытство. Грейс плыла по затененному коридору, как вода, медленно текущая по туннелю, порой останавливаясь у дверей, порой заходя в одну из комнат. Она слышала, как ее онемевшие губы вслух говорят: «Нет», но тотчас же забывала, что ее так испугало.

До чего же красиво – кровать необъятной ширины, высокая, покрытая взбитыми, словно пена, волнами великолепного шелка! Как гоголь-моголь – желтый, белый, оранжевый, красный… пухлые подушки, напоминающие солнце и луну, расшитые звездами, целыми созвездиями… Золотые, серебряные, яркие, ослепительные… мягкие-мягкие. Шепот Уинга: «Августина…» И его руки, неторопливо прикасающиеся к ее коже… Такие мягкие, скользкие, как масло… Вниз, вниз, вниз… она падает! Шелест атласных простынь – гладких и прохладных… И воздушные, невесомые слова – шепот, ласкающий ей щеку. Девушка за его черным плечом. Служанка. Он что-то сказал – служанка исчезла.

«Страшно», – попыталась выговорить Грейс, но язык не повиновался ей. Она оставила попытки заговорить. Бесполезно. Белые волосы, как крыло голубя, задевшее ее горло, успокоили ее. «Августина…» – горячий, страстный шепот в ухе. «Зови меня Гусси, как называет Рубен…»

«О Господи, Рубен!»

– Лежи тихо, драгоценный опал души моей. Ожидай блаженства, ибо оно придет. Бледное лицо нависло над ней – бледное, обрамленное белыми волосами лицо с блестящими зубами.

– Знаешь ли ты, сколько раз ты мне снилась? Я мечтал о тебе… Белокожая женщина с золотыми волосами. Я узнал тебя в ту самую секунду, как увидел… Мое видение… Моя жена рядом со мной на троне, а наши сильные здоровые сыновья, как львята, играют у наших ног.

Грейс назидательно подняла пальчик, чтобы его предостеречь. Но вот о чем? Ах, да. Какая забавная шутка: Кай-Ши – Крестный Отец, Ай-Ма – Мать.

– Пустой номер… – Непослушный язык еле ворочался у нее во рту.

Уинг улыбнулся. Тонкие губы вытянулись, втянули ее указательный палец в сырую черную пещеру рта. Отвращение? Да, она испытала отвращение, клубок змей зашевелился у нее в животе… а потом произошла волшебная перемена: накатила новая волна и все смыла. «Коснись…» – подумала Грейс. Неужели вслух? «Прикоснись ко мне». Злобный, все видящий, все знающий взгляд вспыхнул и скользнул вниз. Какая-то вкрадчивая возня у нее на груди… Пальцы… Ткань рвется так медленно… Теплый воздух на разгоряченной от стыда коже. Руки. Его руки. О Господи, его руки…

А вот опять женщина, кукольная служаночка. Несет трубку, свечу, стальную иглу. Потрескивание пламени, дурманящий дым отравы…

– Нет! Ах ты, ублюдок, ублюдок…

Никакого толку. Огонь сжигает ей горло, грудь горит, глаза слезятся… и яд проникает внутрь. Она чувствует: вот он просачивается, ползет, как червь, забирается ей в мозг…

Напоенный отравой Крестный Отец поднялся над ней, его лицо светилось, как бледная луна.

– Дождись меня, моя золотая хризантема. Я должен уйти и подготовить себя к свиданию с тобой. Дождись своего мужа. Дождись…

Его слова змеиным шипением отдавались у нее в ушах. Она содрогнулась, но его губы заставили ее рот раскрыться, пропуская внутрь его длинный язык.

Неподвижность. Искры проскакивали за ее закрытыми веками, мелькали языки пламени. Ее тело стало легче воздуха. Ей виделось, как она воспаряет над постелью, проплывает сквозь потолок, вверх, вверх к густеющей небесной синеве, все выше и выше… И вот уже вся вселенная распростерлась внизу, как ковер. С царственным безразличием она видела и понимала все. Все казалось ясным до мельчайших подробностей: все стало единым разумом, бесконечно разворачивающейся цепью мысли, великой суммой знаний, объяснявшей все сущее на земле. И все это помещалось у нее в мозгу. Она не могла дождаться часа, когда сможет всем поведать о своем открытии.

Но… что-то было не так. Что-то странное творилось в комнате с огромной кроватью… Ах, да – Уинг собирался вернуться. Ведь он был ее мужем и готовился к первой брачной ночи.

Грейс открыла глаза и подняла голову. Никого. Она лежала, безвольно раскинувшись на простынях из алого шелка, пунцового шелка… рукам тесно в рукавах платья, плечи обнажены, грудь обнажена…

Волна ужаса обрушилась на нее, сотнями иголочек покалывая кожу. Она дернулась, вскочила на ослабевшие ноги и бросилась к дверям. Заперто. Стены, шторы, ширмы, занавеси, драпировки… – О, черт!

Это прозвучало как набатный колокол – отчетливо и громко. «Да где же, черт побери, это проклятое окно?»

Вот оно – искусно спрятанное под водопадами коварного шелка, скользкого и опасного, как руки душителя. Ее пальцы судорожно уцепились за деревянную раму, мускулы напряглись, скользящая рама наконец поддалась и поползла вверх, вверх, вверх! Грейс покачнулась и налетела грудью на подоконник, больно ударившись ребрами. В разлитом по комнате свете тускло блеснули укрепленные снаружи железные перекладины. Пожарная лестница! Захлебываясь плачем, согнув колени, как пловчиха перед прыжком, она схватилась за раму…

– Нет, миледи, нет!

Чьи-то ласковые руки мягко, но настойчиво потянули ее назад. Грейс завопила. Но это был не Кай-Ши, это была девушка. Служанка.

– Вы мне поможете?

– Да.

– Помогите мне.

– Да, миледи. Сюда.

Покорная, беспомощная, Грейс позволила служанке увлечь себя прочь от окна, обратно к постели. К брачному ложу. «О, черт…» Тихие слезы медленно покатились по щекам Грейс, когда девушка легкими, как птичьи крылышки, пальцами расстегнула ее порванное платье и осторожно стянула его на пол. За ним последовали сорочка, нижняя юбка, туфли, чулки, панталончики… «Рубен, где же ты?»

– Ложиться, – сказала горничная. Грейс легла.

– Помогите мне…

Последняя жалкая попытка. Прохладный шелк под ее спиной предательски нагревался.