Однако обстоятельства не оправдали его ожиданий. Всего через какой-нибудь месяц после свадьбы миссис Мильтон заявила мужу, что едет к своим родителям. Пришлось отпустить молодую женщину, тем более, что совместная жизнь была невыносимой. Как и почему – мы можем лишь догадываться и, перечитывая злые строки, посвященные Мильтоном в его памфлете «О разводе» капризным женщинам, – думать, что и его жена отличалась достаточным своенравием. Так или иначе, но жена уехала и не возвращалась к мужу в течение двух лет, пока дела ее отца не расстроились окончательно.

Не видно, чтобы Мильтон был особенно опечален этим обстоятельством. Всего один только раз потребовал он от жены вернуться к нему – и, когда та отказалась, заявил, что с этой поры он ее не знает. Он вернулся к прежней холостой жизни, с еще большим рвением стал рыться в своих фолиантах, приглушая занятиями голос чувственности, которой до 40 лет не давал ни малейшего простора. Больше, впрочем, ничего не оставалось делать. Разврат и распущенность были органически противны его натуре; он крепко держал себя в руках даже под «влюбленным» небом Италии, даже в юношеские годы; теперь у него было более сил бороться с собой. У него, гордого и мужественного человека, не нашлось ни одного упрека, он не снизошел ни до одной жалобы. Странное средство нашел он, чтобы утешить себя: он написал трактат о разводе – «Doctrine and discipline of Divorce» (1643).

Есть полная вероятность предполагать, что трактат этот был написан Мильтоном в течение медового месяца: немало, значит, было в нем горечи. Причина та, что молодая жена поэта отказалась быть женой на деле. Прибегать к насилию Мильтон счел унизительным для себя и ограничился тем, что весь свой гнев и все свое раздражение вылил в небольшом, но резком памфлете. Далеко не всякий поступил бы так на его месте, и я не знаю более характерного факта из его жизни. Кто в таком случае отказался бы от жалоб сначала, сцен и насилия впоследствии, тем более, что английские законы еще и теперь позволяют мужу обращаться с женой как с вещью? Но Мильтон не поддался искушению и поспешил обобщить свой частный случай. В памфлете он поднимает вопрос о разводе вообще и, минуя все постановления церкви, пытается доказать, что достаточной причиной к разводу может служить простое несогласие характеров.

С этой минуты Мильтон счел себя разведенным. Он не писал жене, не справлялся о ней, и, когда та через два года вернулась и бросилась перед ним на колени, он принял ее под свой кров с тем же сознанием собственного величия и превосходства, с каким отпустил ее от себя. Гордый и суровый, он всегда находил в себе силу быть выше обстоятельств, он не позволял им ни разу в течение всей жизни не только сломить его, но даже ввести в минутную слабость.

Раз не удалась семейная жизнь – что печалиться об этом: есть нечто высшее, есть общество, истина, Бог…

Позволяю себе обратить внимание еще на одну подробность рассказанного эпизода, хотя бы для того только, чтобы оправдать себя за вторжение в тайны семейного очага и даже супружеской спальни.

Для того чтобы получить санкцию на развод, Мильтон не обратился ни к друзьям, ни к обществу, ни к власти. Наперекор всякой традиции, он сам почел себя вполне компетентным судьей в этом деле. По его собственному заявлению, он «счел себя разведенным с той минуты, как жена отказалась вернуться к нему». На что же он опирался? На текст Священного Писания и на собственное мнение. Другой опоры он не искал, а дух времени подсказывал ему, что текста и разума совершенно достаточно даже для важнейших дел жизни человеческой.

На такой способ суждения стоит обратить внимание. Нам не раз еще придется встретиться с ним. Ниже мы увидим, что на нем индепенденты построили свое миросозерцание: и для них достаточно было человеческого «я» и Священного Писания.

Индепенденты в это время еще не появлялись, но Мильтон уже расчищал им дорогу.

Политические памфлеты.

Выделяя политические памфлеты Мильтона в отдельную главу, я хочу этим показать, что придаю им серьезное значение. Это не общая точка зрения. Многие находят, что политическая деятельность Мильтона была лишь эпизодом в его жизни; иные прямо жалеют, что гениальный поэт потратил 20 лет своей жизни на писание трактатов, давно уже утерявших всякий интерес. Отчасти это, разумеется, справедливо. Очень может быть, что, если бы Мильтон вместо того, чтобы кипеть в котле революции, полемизировать с врагами республики и защитниками Стюартов, жил где-нибудь в сельском уединении, оставаясь пассивным зрителем парламентских прений, мужественных битв, ликований и горестей своей родины, число написанных им стихов и поэм было бы значительно больше. В течение 20 лет он на самом деле не написал ни одной строчки, которая обессмертила бы его как поэта: «Комус» создан им до революции, «Потерянный Рай» и «Самсон» – после. 20 лет жизни ушли на то, чтобы сочинить два громадных in-folio, до которых теперь не дотрагивается и один из миллиона читателей. Однако разве не бывает в жизни человека обстоятельств, когда он, забыв о своем назначении поэта, музыканта, ученого, должен прежде всего высказаться как гражданин? Греки понимали это как нельзя лучше.

Мильтон оставил свою поэму и принялся писать трактаты и депеши. Разумеется, ни в трактатах, ни в депешах нет тех чудных образов, которыми наполнены его поэмы. Но неужели не поэма, и, пожалуй, еще более грандиозная поэма, эта жизнь – вернее, 20 лет жизни, отданных на служение общему делу, которое человек признал самым важным, самым святым для себя? Неужели не поэма потерять здоровье, состояние, зрение и воскликнуть в конце концов гордо и мужественно: «Я счастлив, ибо все, что потеряно мною, потеряно в борьбе за правое дело!»

Если «Потерянный Рай» Мильтона не имеет другого героя, кроме героического порыва к справедливости и истине, если «Потерянный Рай» и его мощные звуки действуют на нас с непреоборимой силой через 200 лет, – то лишь потому, что в нем вылилось героическое сердце и героическая жизнь. Не будь этих двадцати бурных лет – не было бы и «Потерянного Рая». Не будем, поэтому, жалеть о звучных стихах; и кроме написанных поэм, есть еще много других, ненаписанных: это поэмы жизни, действия, борьбы, – и последние не менее поучительны.

Даже и теперь еще нескучно и небесполезно читать политические трактаты Мильтона, хотя, конечно, не все. Лишь на первых порах отталкивают от себя громадные схоластически построенные периоды, грубая полемика, переходящая часто в брань, неуклюжие остроты, напоминающие пируэты слонов. Ничего изящного, красивого и элегантного, зато повсюду сила ненависти и сила убеждения: это – готический стиль без всякой примеси Возрождения. Тяжелые каменные своды идут высоко к небу и гнетут землю; везде торжественный мрак, но удары громадного колокола, подвешенного наверху, наполняют своды своими мощными, тяжелыми звуками, говоря человеку о вечном проклятии за неправду, о вечном спасении за истину и справедливость.

Уже в 1641 году Мильтон написал трактат «О Реформации в Англии и причинах, которые до сей поры задерживали ее» («On Reformation in England and the causes that hither to have hindered it»), где презрительно и высокомерно опровергал епископство и его защитников. Но борьба с епископами была только началом. Она послужила как бы знаменем, под которым могли собраться все недовольные настоящим, все стремившиеся к преобразованиям. Вопрос о епископах был лишь первым вопросом, из-за которого возникали уже сотни.

В своем трактате Мильтон выражается очень решительно. Для него не существует никаких затруднений. Он настаивает, что необходимо «с корнем» истребить епископство, без остатка, сию же минуту; требует немедленного введения пресвитерианского культа. Это для него заповедь Божия, настаивать на этом – долг всякого благочестивого человека. Шутить с Богом нельзя; медлить в делах веры – преступно. Новое церковное устройство поведет за собою всеобщее согласие, кротость, свободу, набожность и все добродетели вообще. Мильтон обращается к королю и убеждает его не страшиться реформы: она лишь упрочит его власть. «Двадцать тысяч демократических собраний, – говорит он, – станут оберегать короля от всяких покушений на его право».