Всех мемуаров Бомарше против Гезмана насчитывается четыре или пять, по счету Ломени, с дополнением к первому. Это настоящие классические образцы французской прозы, полные огня, остроумия, самого едкого сарказма, и лишь иногда их автор грешит против языка, сочиняя новые термины, – но что это значит в сравнении с быстротою, с которой писались эти шедевры. Не менее блестящи те же мемуары с чисто юридической точки зрения. Их автор не только первоклассный писатель, но одновременно и в не меньшей степени первоклассный адвокат. Он с беспощадною логикой разбивает доводы своих противников, сличает их показания одно с другим и вдруг из обвинения против него делает обвинение против них.

Необходимо остановиться на некоторых чертах этого знаменитого процесса. Атаку против Бомарше Гезман, не выступая лично, через жену, повел на основании расписки Лежэ. В этой расписке говорилось, что Бомарше пытался-де подкупить докладчика, предлагал его жене сто луидоров и золотые часы с алмазами, но потерпел неудачу, его дары были отвергнуты «с негодованием»… Лежэ необразован, малограмотен, вот что отвечал на это Бомарше, а между тем заявление написано грамотно. Очевидно, не Лежэ писал его, ему диктовал более сведущий человек, и этот человек – юрист и советник Гезман, «преблагородный и опытнейший Людовик-Валентин Гезман»… Тот же советник управляет показаниями своей жены, и потому всякий раз, когда это управление чего-нибудь недосмотрит и не предвидит, управляемый путается и противоречит самому себе. Таким образом, супруга Гезмана, начав с положительного утверждения, что не брала денег от книгопродавца и, следовательно, от Бомарше, кончила признанием, что эти деньги пробыли в ее комнате день и ночь. Она пыталась также утверждать, что совсем не знает Лежэ, а между тем в портфеле этого последнего оказались ее записки к книгопродавцу. Но главное, о чем хотелось Бомарше – говорить, а чете Гезманов – молчать, были пятнадцать экю, или луидоров. Бомарше употребил всю свою ловкость, все уменье пользоваться промахами своих обвинителей, чтобы свести их к этому вопросу, и в результате для суда не могло уже быть сомнения, что жена советника брала от Бомарше и часы, и сто, и пятнадцать экю.

Сбитые со своих позиций как обвинители, Гезманы отыскивали себе удовлетворение и спасение в клевете на личность противника. В ответных своих мемуарах они подхватывали все сплетни о Бомарше о том, что он будто бы отравил двух своих жен, о его истории с Клавиго, о прежнем звании его как часовщика. Результат этого похода был самым неожиданным. Бомарше, опираясь на документ, свидетельство о крещении дочери некоего Дюбиллона и его жены Марии Жансон, доказал, что советник Гезман, разыгрывающий роль добродетельного человека, законника и законник по своему положению, подписался фальшивым именем Дюгравье на официальном документе и указал фальшивый адрес. Он обязался заботиться о дочери Дюбиллона и в то же время замел свои следы, введя в заблуждение родителей ребенка относительно своей личности и жительства.

Кроме советника и его жены, на Бомарше обрушились одновременно три неразборчивых противника, бездарный стихотворец Арну Баккюлар, Дероль и газетчик Марэн. Все трое делали сперва вид, что поддерживают интересы Бомарше, но потом испугались, почувствовали, что сила не на его стороне и поспешили перебежать к тем, за которыми им чудился успех. Сделав это, они патетически говорили о чести, о правде и призывали на недостойного противника правосудие, Бога, но этот противник очень быстро разоблачил их и навсегда заклеймил несмываемым позором. Бертран Дероль, тот самый Дероль, который указал Бомарше на Лежэ и, следовательно, отлично знал всю историю с пятнадцатью экю, притворялся невинным младенцем и помнил лишь вредное для Бомарше и полезное для Гезманов.

«Какая прекрасная тема для конкурса хирургической академии на 1774 год, – писал на это Бомарше. – Золотую медаль тому, кто объяснит, каким образом мозг бедного Бертрана мог внезапно расколоться надвое и вызвать в его голове память, столь счастливую для одних фактов, столь несчастную для других, – как кузен Бертран стал вдруг паралитиком одною стороною ума, и притом необыкновенно курьезным для любителей способом, – часть памяти, обвиняющая Марэна, парализована безвозвратно, тогда как часть оправдывающая здрава, невредима и сияет таким хрустальным блеском, что мельчайшие подробности отражаются в ней, как в зеркале…»

В качестве поэта Арну Баккюлар в своих нападках на Бомарше постоянно впадал в лиризм и даже предпослал одной из своих грязных выходок против писателя благочестивую выписку из псалма: «Суди мя, Господи, и от злого и коварного человека избави мя»…

«Простите, милостивый государь, – писал на это псалмисту „злой и коварный человек“, – если на все оскорбления вашего мемуара я не ответил вам особою статьею. Простите, если видя, как вы ведете меня к разрушению моего коварства, как вы измеряете в моем сердце мрачные бездны ада и пишете: „Ты спишь, Юпитер, к чему же тогда твои перуны?“ – я только слегка ответил на ваши надутые фразы. Простите… без сомнения, вы когда-то учились и, вероятно, знаете, что самым прекрасным образом надутому шару достаточно укола булавкой…»

«Уколы булавкой», – таковы именно приемы борьбы Бомарше с Арну и Деролем, но с Марэном он возился гораздо дольше, хотя с тем же колоссальным успехом. Марэн был одно время в самых дружеских отношениях с Бомарше. Он служил в цензуре и потому рассматривал рукопись «Евгении». Он же состоял начальником комитета по надзору за книжною торговлей и агентом канцлера Мопу по уничтожению брошюр против преобразованных парламентов. В конце концов, заботясь о своих интересах, он угождал на все стороны; конфискуя памфлеты против правительства; он продавал их по повышенной цене и, между прочим, способствовал распространению сочинений Вольтера, запрещенных во Франции. Ему принадлежала также выгодная аренда «Французской газеты», но как писатель он был совершенно ничтожен. Автор «Истории Саладина», он не прочь был, конечно, считать себя компетентным ученым, ориенталистом и в одной из своих вылазок против Бомарше не без блеска цитировал изречение Саади: «Не давай своего риса змее, потому что она укусит тебя». «Марэн, – писал на это противник Гезмана, – вместо того, чтобы угощать рисом змею, берет ее кожу, заворачивается в нее и ползает в таком виде с таким искусством, как будто всю жизнь не делал ничего другого…»

В деле Бомарше и Гезмана Марэн явился во всем блеске своей подлости и продажности. Он действительно облачался здесь в змеиную шкуру и под видом дружеского расположения пытался «сбить» Бомарше в его деле с парламентским советником. Но когда это не удалось, он снял личину и стал осыпать бывшего друга самыми невероятными обвинениями в своей газете. Он старался даже выставить Бомарше врагом существующего во Франции порядка вещей, с злобной целью, но, конечно, не без основания, врагом религии и правительства и с фарисейской скромностью ставил многоточия в самых подозрительных местах. Бомарше искусно снял с Марэна эту личину благонамеренного человека. «Как Буало, – писал он, – что бы я ни назвал, я называю настоящим именем, кошку зову кошкой, а Марэна называю торговцем мемуарами, литературой, цензурой, новостями, шпионством, ростом, интригами и проч., и проч. – целых четыре страницы и прочее…» «Первое несчастие для человека, – говорил он в другом месте, – конечно то, когда краснеешь за себя. Но второе наступает, когда за тебя краснеют другие. Впрочем, я не знаю, зачем говорю вам все эти вещи, которых вы не можете понять. Я удаляюсь… ведь я еще могу что-нибудь потерять. А вы… вы можете смело идти всюду». Особенно блестящие страницы посвящены Марэну в четвертом мемуаре против Гезмана. Если бы Всеблагое существо, говорит здесь Бомарше, явилось к нему, Оно сказало бы ему, что, наделив его всеми благами, крепким телом и крепкой душой, Оно дало ему также в удел несчастья, дабы он не возгордился своим благополучием. Бомарше преклоняется перед высшею волей, но если ему суждено иметь врагов, он просит, чтобы это были такие-то именно люди, и затем описывает Лаблаша, Гезмана и других.