Из самостоятельных работ Кантемира, относящихся к этому периоду, мы должны указать еще на переложение двух псалмов, 36-го и 72-го. И эти переложения свидетельствуют о тогдашнем настроении Кантемира – настроении удрученном, скорбном. Воцарение Анны Иоанновны, после минутной надежды на лучшее будущее, грозило превратиться в простое продолжение прежних двух царствований. Один из биографов нашего сатирика и родственник его, Бантыш-Каменский, пишет, что «императрица, разорвав подписанное ею в Митаве условие, предоставила Кантемиру назначить себе желаемую награду, но что он по скромности своей отказался от всяких наград». Так ли это было на самом деле – не знаем, потому что сообщаемые Бантыш-Каменским сведения оказываются в других отношениях недостоверны. Так, он передает, что денежные затруднения сатирика прекратились тотчас по вступлении Анны Иоанновны на престол, давая этим как бы чувствовать, что Кантемир все-таки был достойным образом награжден. Но из других источников оказывается, что награды вовсе не последовало. Естественная награда могла заключаться в устранении той вопиющей несправедливости, которой подвергся Кантемир в предыдущее царствование, т. е. в восстановлении его прав на отцовское наследство. Но об этом даже не заходила речь. Очевидно, Анна Иоанновна или ее советники не решались еще навлекать на себя неудовольствие только что свергнутого временщика Голицына, нуждаясь на первых порах в его поддержке. С другой стороны, они, очевидно, не доверяли Кантемиру, несмотря на то, что он подписал челобитную о восстановлении самодержавия: должно быть, они не признавали его своим человеком, а может быть, даже опасались его способностей, широкой образованности и политических влияний. Это предположение представляется тем более вероятным, что уже в царствование Петра II зашла речь о том, чтобы удалить Кантемира за границу, назначив его представителем России при одном из западных дворов. Но тогда эта мысль была оставлена, потому что было действительно неловко назначить восемнадцати или девятнадцатилетнего юношу на такой видный пост.

Как бы то ни было, мы видим, что о награждении Кантемира за его участие в деле уничтожения кондиций не было и помину, но что тотчас же по вступлении Анны Иоанновны на престол снова зашла речь об удалении Кантемира из Петербурга. Мы имеем на это указание в четвертой его сатире, написанной в начале 1731 года. В первоначальной своей редакции она заключается следующими словами:

Значит, Кантемир уже в начале 1731 года, т. е. вскоре после вступления Анны Иоанновны на престол, чувствовал, что его намерены удалить, что ему придется жить в «чужестранстве». Вообще, эта сатира, в которой автор обращается к своей музе с вопросом: не пора ли бросить сатиры, так как они многим неприятны и кажутся чересчур смелыми, – проникнута элегическим тоном и опасением, что придется умолкнуть, что времена настали неблагоприятные. Уже в обращении к читателям он просит их «не гневиться его стихами», так как он говорит только со своей музою и до другого ему нет дела. Затем, продолжая обращаться к своей музе, он говорит:

Всякое злонравие тебе неприятно, Смело хулишь, а к тому и говоришь внятно; Досаждать злым вся жадна, – то твое веселье; А я вижу, что в чужом пиру мне похмелье.

Действительно, Кантемир говорил слишком «внятно», особенно в этой сатире, в которой он спрашивает свою музу, не пора ли умолкнуть.

Затем сатирик указывает на Персия, Ювенала, Горация, называет их стихи, в противоположность своим, «дозрелыми, а не сырыми».

Автор сознает свое бессилие. Он не может «прятать желчь в груди»:

Но, тем не менее, как ни опасно, как ни невыгодно называть «льва львом, а свинью свиньею», автор не намерен отказаться от сатиры.

Ни одна сатира не дышит таким сильным гражданским чувством, не исполнена, несмотря на элегический тон, таким мужеством; ни в одной сатире сила и образность речи не проявляются с таким блеском, как в этом простом обращении Кантемира к своей музе, в этой твердой его решимости «ткать стихи», писать сатиру, несмотря на все невзгоды до тех пор, пока «на масляной не будет пьяных», на том простом основании, что «не писать мне нельзя: не могу стерпети».

Но что Кантемир именно в это время завел речь о том, что благоразумнее было бы бросить перо, служит подтверждением нашей мысли о полном разочаровании, постигшем его после воцарения Анны Иоанновны. Но мы должны и тут заметить, что это разочарование, как по всему видно, касалось не столько его лично, сколько того направления, которое приняли государственные дела. Он, правда, сам не принимал в них участия, оставаясь лишь гвардейским поручиком, но он, конечно, хорошо был осведомлен обо всем, что происходило при дворе, и его взгляд на тогдашнее положение дел ясно выразился в переложенных им псалмах. И тут проявляется угнетенное состояние духа. Поэт не довольствуется простым переложением псалмов, а вплетает в них многие мысли, имеющие тесную связь с тогдашним положением дел. Именно в это время он пишет, что «сильно злонравные давят бедных без причины», что «ядом уст их и клеветами земли полны»; именно в это время он вспоминает, как «злобных карает жестоко гнев божий».

Значит, в это время Кантемир уже предугадывает появление Бирона. На его глазах, действительно, падал не «один истукан, гордый, как кедр Ливана»: пал и Меншиков, и Голицын, и Долгорукий, – и Кантемир утешает себя тем, что так же свергнут будет и нарождающийся новый «истукан».