Для большинства людей юность – самое счастливое время жизни: верится в себя, свои силы, здоровье, будущность, и эта вера дает яркую окраску каждому крохотному событию, которое человек с обычным в эти годы эгоизмом толкует в свою пользу. Господствует убеждение, вернее, настроение, что все на тебя смотрят и радуются, желают всякого благополучия и что вообще «я» – какая-то совсем особенная величина в жизни, которой предназначено совершить нечто особенное, и что к моему-то «я» жизнь будет, не в пример прочим, добра и снисходительна. Все это наивно, самонадеянно, светло и радостно; все это – у большинства. У Достоевского совершенно наоборот: его переписка, его думы за юные годы – это переписка и думы из подполья. Господствующее настроение – меланхолия, подозрительное отношение к жизни, мучительное недоверие к себе. Изредка какие-то чисто террористические взрывы юношеской самонадеянности. Болезненное воображение, не знающее удержу, ни на йоту выдержки и дисциплины, безумно-расточительная жизнь сердцем; совсем особенное самолюбие навыворот, которое ищет деятельности, ищет славы, но из-за робости, приниженности предпочитает сидеть в углу. Самолюбие, как бы обиженное и глубоко оскорбленное, заставляет повсюду и в каждом слове, движении видеть обман, неискренность; рядом с этим – ничем не удовлетворяющаяся требовательность в отношении к другим. Все это завершается страшным душевным кризисом и исключительной катастрофой в обстоятельствах жизни.

Переходим к фактам.

В начале 1837 года умерла мать Достоевского. Отец решился отправить сыновей в Петербург, в инженерное училище. «Был май месяц, – рассказывает Федор Михайлович, – мы ехали на долгих почти шагом и стояли на станциях часа по два, по три. Помню, как надоело нам, наконец, это путешествие, продолжавшееся почти неделю. Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, мечтали о чем-то ужасно, обо всем „прекрасном и высоком“. Тогда это словечко было светло и выговаривалось без иронии. И сколько тогда было и ходило таких словечек! Мы верили чему-то страстно, и хотя мы оба знали прекрасно все, что требовалось к экзамену из математики, но мечтали мы только о поэзии и поэтах. Брат писал стихи, каждый день стихотворения по три, даже дорогой, а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни». С удовольствием отмечаем этот дрожащий юными силами луч идеализма, которому было суждено так скоро, хотя, к счастью, на время только, затеряться под грудой других, обидных и грубых впечатлений.

Кстати, потому только, что к слову пришлось, называют обыкновенно Достоевского консерватором, чуть-чуть не реакционером, но любопытно было бы знать, что общего с консерватизмом имеет полный веры в будущее идеализм Достоевского? Но это между прочим – возвращаемся к рассказу.

Поступить в училище удалось только Федору Михайловичу, брат его был забракован на докторском осмотре. Эта первая неудача тяжело подействовала на Достоевского: ему не только приходилось расстаться с любимым, единственным в жизни другом, но и провести в одиночестве целые годы. С товарищами он не сближался. Его любимым развлечением была прогулка, одинокие мечты. «Он очень далеко держал себя, – рассказывает г-н Савельев, – от начальства и старших товарищей… Его можно было видеть и в бытность его в старшем классе большею частью одного – или сидящим за своим столиком, занимающимся, или гуляющим по комнатам, всегда с понуренною головою и сложенными назад руками! Нравы инженерного училища, допускавшие господство старших товарищей над младшими, драку, кутежи, – совсем ему не нравились.[5] Он и на других производил впечатление мистика, идеалиста и предпочитал держаться в сторонке, будучи или только воображая себя – у Достоевского это не всегда разобрать можно – несчастным. Науками он занимался с усердием, но без любви, фронтом – с отвращением. Выправка и муштровка, военные нравы старого времени, грубые, но откровенные, ни на минуту не привлекали его. Болезненное самолюбие, нежность душевная, физическая слабость держали его в одиночестве. Если вполне верить его письмам за это время, то настроение его действительно было ужасно. Постоянный недостаток в деньгах давал себя знать очень заметно; прибавьте к этому нелюбимое дело, товарищей, с которыми не было ни одного пункта соприкосновения».

«Не знаю, – спрашивает он в письме к брату, – стихнут ли когда мои грустные идеи?» Или: «У меня есть проект: сделаться сумасшедшим… Брат, грустно жить без надежды. Смотрю вперед и будущее меня ужасает… Я ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнечный; я давно не испытывал взрывов вдохновения… зато часто бываю в таком настроении, как шильонский узник после смерти братьев в темнице. Не залетит ко мне райская птичка поэзии, не согреет охладелой души! Ты говоришь, что я скрытен; но вот уже и прежние мечты меня оставили, мои чудные арабески, которые создавал я некогда, сбросили позолоту свою. Те мысли, которые лучами своими зажигали душу и сердце, нынче лишились пламени и теплоты. Сердце мое очерствело… Дальше ужасаюсь говорить… Мне страшно сказать, ежели все прошлое было один золотой сон, кудрявые грезы».

Тут много риторики, много самосочинения(сам Достоевский это «самосочинение» считает уделом каждого), но допустим одну десятую долю истины, и то страшно за бедного юношу 17-ти лет. Одиночество, безденежье, обидчивость – реальная почва такого настроения. Рядом с этим с полной уже силой проявляется по наследству полученный меланхолический темперамент. Болезненное недоверие к себе и другим делает мучительной жизнь среди людей. Сколько внутренней муки, сколько жалобы в упомянутом уже письме к отцу с просьбою выслать 40 рублей. Вот оно:

«Милый, добрый Родитель мой! Неужели Вы можете думать, что сын Ваш, прося от Вас денежной помощи, просит у Вас лишнего. Бог свидетель, ежели я хочу сделать Вам хоть какое бы то ни было лишенье, не только из моих выгод, но даже из необходимости. Как горько то одолженье, которым тяготятся мои кровные. У меня есть голова, есть руки. Будь я на воле, на свободе, отдан самому себе, я бы не требовал от Вас копейки; я обжился бы с железной нуждою. Стыдно было бы тогда мне и заикнуться о помощи. Теперь я Вам высказываю себя одними обещаньями в будущем; но это будущее недалеко и Вы со временем увидите.

Теперь же, любезный Папенька, вспомните, что я служу в полном смысле слова. Волей или неволей, а я должен сообразоваться вполне с уставами моего теперешнего общества. К чему же делать исключенье собою? Подобные исключения подвергают иногда ужасным неприятностям. Вы сами это понимаете, любезный Папенька. Вы жили с людьми. Теперь: лагерная жизнь каждого воспитанника военно-учебных заведений требует по крайней мере 40 рублей денег. (Я вам пишу все это потому, что я говорю с отцом моим). В эту сумму я не включаю таких потребностей, как, например: иметь чай, сахар и прочее. Это и без того необходимо, и необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке, или в такую погоду, придя с ученья усталый, озябший, без чаю, можно заболеть, что со мною случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю. Требую только необходимого на 2 пары простых сапог 16 рублей. Теперь мои вещи: книги, сапоги, перья, бумага и т. д. и т. д. должны же лежать где-нибудь. Для этого я должен иметь сундук, ибо в лагерях нет никаких строений, кроме палаток. Койки наши – это куча соломы, покрытая простынею. Спрашивается, не имея сундука, куда я положу все это? Нужно знать, что казна не заботится, нужно ли мне место или нет; не заботится, имею ли я сундук. Ибо экзамены кончатся; следовательно, книги не нужны; казна одевает меня, следовательно, сапоги не нужны и т. д. Но без книг как я проведу время? 3-х пар казенных сапог не станет и в городе на полгода! Следовательно, мне нет казенного места поставить сундука, который необходим для меня. В палатке общей я стесню товарища, следовательно, сделаю неприятность другим, да и мне просто не позволят держать сундук в палатке, ибо никто в палатке не держит; следовательно, для моей поклажи я должен буду иметь место. Место я найду, уговорившись (как все делают) с каким-нибудь из солдат-служителей наших поставить сундук мой. За это надобно заплатить. Следовательно, за покупку сундука по крайней мере целковый.