Когда я приехал вступать во владение наследством, что-то вдруг дрогнуло и шевельнулось в моей черствой милицейской душе, в которой давно уже не было места нежности и лирике. Чем-то все это меня тронуло: одинокий старый дом, крутом болота - где-то с голыми кочками, где-то заросшие густым кустарником, непроходимые, с тайными тропами, известными мне с детских лет, когда я проводил беззаботные каникулы у тетушки. Справа от болот - колхозное поле, заросшее васильками, заброшенное. Бурт сгнившей картошки, заложенный, видимо, еще в цветущие годы застоя. На краю поля, как памятник погибшему колхозу, застывший навсегда трактор, который пытались приспособить для своих гнезд непутаные грачи… Какая-то грусть, какие-то воспоминания, какие-то (уж совсем не к селу!) надежды…

Чуть дальше, на ровном пригорке, в кругу высоких берез и лип стояла церковь. Каждым воскресным утром на колокольню взбирался звонарь - бывший председатель колхоза. Но прежде чем доносился первый стонущий звук колокола, над церковью взметались черным взрывом тучи галок. И затем в свежем утреннем воздухе, перекрывая их заполошный грай, торжественно плыл над землей тягучий, спокойный и густой звон. Он растекался над всем простором, заброшенным полем и затихшей в постоянной беде деревенькой, над болотами, где мы играли с Костиком в индейцев, над огородиком, где мы копали и пекли с ним картошку… Все дальше и дальше, к самому, казалось, небу, в самую душу…

Я бездумно, с какой-то пустой душой сидел за столом в любимом с детства, но забытом доме и почему-то с тревогой и грустью думал о том, что перехожу еще какой-то рубеж; какое-то предчувствие говорило мне, что этому дому недолго теперь оставаться мирным и спокойным, что не быть ему моим тихим и надежным пристанищем, где можно в перерывах между схватками зализывать раны и чистить оружие для новых боев; напротив, мне думалось, что здесь я приму и свой последний бой… Ерунда, конечно, глупость. Скорее все это оттого, что я переживал осложнения на работе, Яна что-то тоже стала взбрыкивать чаще прежнего, начались трудности с Костиком. А здесь выпала минута подумать - вот и навалилось все.

Так или иначе - на душе было скверно…

И тут на крыльце раздался решительный голос:

– Открываю дверь ногой, потому что руки у меня заняты, - и вслед за тем последовал не менее решительный удар в дверь.

Действительно, руки Полковника были заняты - в одной он держал горлышка бутылок, в другой тазик с зеленью.

– Полковник Иванов, - представился он, щелкнув каблуками сапог. - Ваш единственный сосед. Явился выразить искреннее сочувствие вашему горю и засвидетельствовать свое почтение новому владельцу усадьбы…

К этому времени Полковник перепрофилировал свое хозяйство, оставляя зелень только на закуску и изготавливая только один вид продукции, но в широчайшем ассортименте - изумительное самодельное вино из клубники, вишни, смородины, крыжовника, ежевики и клюквы, которую собирал на болотах.

Полковник пришел очень кстати. Мы славно посидели в тот вечер. Точнее - до утра. Полковник знал, как успокоить душу, не навязывая свои утешения, и вел себя по-мужски - открывал одну за другой бутылки с самодельными этикетками, на которых в левом верхнем углу стояла загадочная пометка - «БСП».

– Это вино для людей, знающих толк в хорошей выпивке. И для самых близких друзей. Которых у меня уже нет. Кроме тебя. Хоть ты и мент.

Я тепло и совершенно естественно воспринял это признание, так как за окном потускнели звезды и заметно светлело небо. И Полковник открывал уже восьмую бутылку. Вино было изумительное, оно легко туманило голову и ласкало душу. От него становились крепче руки, светлее и отважнее сердце.

– «БСП», - пояснил Полковник, вновь наполняя стаканы, - значит «без синдрома похмелья». Можно пить без конца. О! Светает. Скоро взойдет солнце. И настанет новый день. - Он поднялся, не качнувшись. Стройный, подтянутый. Поднял палец. - Меняем диспозицию. Переходим в блиндаж. - Полковник взял тазик с остатками зелени, положил в него банку консервов, что я захватил в дорогу, и твердым шагом строевика направился к двери.

Никогда в последнее время мне не было так хорошо и спокойно. Утро занималось бодрое, свежее, чистое, будто очень хотело запомниться. Я чувствовал себя так, словно в моем весьма слабом тылу вдруг оказались надежные части - битые, стреляные, им черт не брат…

В доме Полковника - добротном, приземистом, с маленькими окнами, словно он готовился к обороне, - был огромный бетонированный подвал, действительно похожий на блиндаж, с тем только отличием, что весь был застроен полками, на которых ровными рядами стояли бутылки с вином. Как полки и роты перед, смотром. Этикетки сияли разноцветными мундирами, пробки торчали из горлышек как кивера, шлемы, каски…

– «БСП», - гордо сказал Полковник, с удовлетворением поймав мой восхищенный взгляд. - Боевое стрелковое подразделение. Всегда готовое к действиям. Возьми по две отсюда, а я возьму эти - и вперед: за Родину!

Мы выбрались на терраску - всходило солнце, - уселись за стол и пили за Родину, за Сталина, за Советскую власть и мировую победу коммунизма…

Полковник пересел из-за стола в кресло, поставил стакан с вином на подлокотник и набил трубку. Я тоже закурил.

В открытую в сад дверь вдруг вбежал громадный серый кот с белоснежной грудью и белыми же кончиками лап, словно он только что выскочил из миски со сметаной. В зубах он держал мышь. Кот остановился на пороге, внимательно посмотрел на меня огромными зелеными глазами, мяукнул сквозь зубы, подбежал к Полковнику и сел перед ним, составив передние лапки в одну точку, - замер.

– Молодец, Поручик, - рявкнул Полковник. - Вели кому-нибудь отослать ее на кухню.

Кот, коротко, согласно мяукнув, вскочил на подоконник и выбросил мышь за окно, после чего снова строго посмотрел на меня, вспрыгнул мне на колени, свернулся в клубок и замурлыкал.

– Признал! - радостно заявил Полковник, поднимая стакан. - Я счастлив!

Я тоже был счастлив. Но на какое-то мгновение мне вдруг стало жалко нас троих - Полковника, меня, Поручика. Снова на миг вернулось какое-то предчувствие.

На следующий день я с нетерпением вскрыл добротно забитый с давних времен сарай, к которому тетушка меня категорически не подпускала, и обнаружил там дедов военный автомобиль «ТАЗ-67», в просторечии именуемый «козлом». Он был добротно законсервирован, в хорошем состоянии, и с помощью Виталика (это великий автомеханик, зарабатывающий на ремонте иномарок поболе самих владельцев, которому я когда-то оказал пустяковую, на его взгляд, услугу - спас жизнь) я привел его в полный боевой порядок, заменил резину, залатал пулевые пробоины, поставил указатель поворотов, «дворники». Виталик предложил оборудовать машину и кузовом, но я почему-то (скорее всего по молодости) предпочел оставить ее открытой и ограничился тем, что поставил «секретки» на капот и багажный ящик, а больше их ставить было некуда - дверцы на этой модели не предусматривались конструкцией в расчете на то, чтобы в нее можно было быстро влетать и так же легко из нее вылетать. Это меня вполне устраивало.

Машина, благодаря своим разносторонним качествам и достоинствам, получила несколько имей: Вилли - от «Виллиса», Крошка, Малыш - из-за размеров и неизменной нежности, которую она вызывала под дождем, «козлик» - из-за того, что на приличной скорости даже на гладком шоссе она прыгала, как козленок, вырвавшийся по весеннему солнышку на зеленый луг. Иногда эти имена комбинировались, иногда возникали новые и исчезали. Словом, машина жила. Но в семье не прижилась. Пользовался ею я практически один: Яна брезговала (ветер, пыль, а то и грязь), Костик просто стеснялся ее вида. Но я был доволен - несуразный Вилли сразу стал моим надежным другом, который выручал меня в беде и еще не раз выручит.

В его заваренном багажном ящике я сделал еще одну находку - разобранный, густо смазанный немецкий «МП-40», так называемый «шмайссер», и кассету с магазинами к нему. Кожаная кассета практически сгнила, а магазины, набитые промасленными патронами, были как новенькие.