Тем более что они могли уже однажды в этом убедиться. Прямо на «свадьбе». Мы курили на площадке, ожидая «молодых». И тут в застрявшем лифте раздался сперва испуганный визг, а затем торжествующий в предвкушении мести Женькин вопль.

Павло рывком раздвинул двери лифта, Шурик и Сева выдернули из него насильника в расстегнутых брюках, а я - Женьку в разорванном белом платье и сбитой набекрень фате, кисею которой она возбужденно, не догадываясь поправить, сдувала с глаз.

Женька тут же рванулась из моих рук к двери квартиры:

– Павло, держите его, я сейчас!

– Сама, что ли? - разочарованно проворчал ей вслед Павло. - Оставь его нам маленько.

– Щаз-з! - донеслось из квартиры, и Женька снова вылетела на площадку, размахивая огромными портновскими ножницами «зигзаг».

Теперь уже другой визг огласил подъезд. Позеленевший лицом парень бился в руках ребят и визжал как поросенок.

На шум выглянул сосед:

– Женька, кончай орать. Бабку мою напугала.

– Извини, дядь Саш. - Женька все время лихорадочно отдувала с лица мешавшую ей кисею. - Сейчас, только жениху яйца отрежу! - И, примеряясь, защелкала ножницами.

– А, - сказал сосед. - Ну-ну! Только не очень коротко режь. - И скрылся за дверью.

– Может быть, сдать его? - спросил я Севу.

– Ну да, подержат его в психушке и опять на подвиги выпустят. А нашу терапию он надолго запомнит. - И он дернул парня за штанину.

Тот вдруг обмяк, повис на руках - потерял сознание.

Павло сплюнул презрительно и швырнул его с лестницы. Прокатившись по ступенькам, тот ударился о батарею, очнувшись от удара, обхватил ее руками и зарыдал. Под ним расплылась лужа. Шурик взял у Женьки ножницы, обрезал с трофейных брюк пуговицы, располосовал штанины и бросил все, что осталось, вниз, в пролет.

Мы вымыли руки и сели за свадебный стол. Женька наконец-то догадалась сбросить фату, хлопнула рюмку и деловито спросила:

– А подарок где?…

В общем, на Женькиных свадьбах мы не скучали. А с самой Женькой - тем более.

– Евгения Семеновна, - сказал я, прощаясь. - Свадьба у тебя не последняя. Погуляем еще. А мне - край как ехать надо.

– Колесом дорога.

По пути в Никольское, где я рассчитывал разыскать какие-нибудь реальные следы Чванько, мне пришлось заехать к Коныгину, одному из первых фермеров в Подмосковье. Прохор написал о нем и о его дурацкой затее с фермерством очерк и попросил показать ему материал перед публикацией.

Едва я свернул с шоссе, покрытие стало хуже, а уж проселок откровенно пытался нас запугать тракторными колеями, залитыми грязью, глинистой водой, оплывающими откосами и ветвями деревьев, низко нависающими прямо над дорогой.

Наконец на одной из развилок я разглядел приколоченный к сосне, разбитой то ли грузовиком, то ли молнией, обрезок фанеры с косыми буквами «Ферма Коныгино» и указателем-стрелкой вроде тех, что на старых открытках пробивают алое женское сердце.

Дорога кончилась воротами, в которых стоял хозяин фермы с коротким обрезком водопроводной трубы в руке, в окружении трех кобелей-кавказцев. Серьезный арсенал.

Я вышел из машины, представился другом Прохора, объяснил свой визит. Фермер отбросил трубу, собаки задрали хвосты и убрали зубы.

– Гостей жду, - туманно пояснил хозяин и пригласил в дом на терраску.

Коныгин поставил передо мной горшок с молоком, прикрытый ломтем свежего черного хлеба, стакан. Стал читать очерк.

Мне этот мужик сразу понравился. Трудяга основательный. Широкие плечи, на которых - груз забот. Корявые руки, будто и не руки уже, а какой-то инструмент - на все годный и всегда к работе готовый. От него хорошо пахло самогоном, самосадом, свежей соломой, извечным трудом и потом. Что бы ни творилось в стране, он будет делать свое дело - сеять хлеб. Кормить и тех, и других - друзей и недругов. Почему? Может, Прохор знает?

Фермер разгладил ладонью листы, подровнял в стопочку, вздохнул.

– Все верно написано. Только в жизни еще хуже. Да и ни к чему оно теперь.

– Что так?

– Сворачивать надо лавочку, - спокойно-безразлично уронил он тяжелые слова.

– Надоело?

– Как не надоест? Я ведь в фермачи прямо из колхоза выскочил, разогнали колхоз. Зачем было разгонять? - Пожал плечами. - Хорошее хозяйство, всего в достатке - и пашни, и лугов, и техники. Но поначалу вроде и ничего. Ссуду взял, обустроился кое-как. Свободу почуял - без командиров. А потом и началось: командиров поболе оказалось и пострашнее - сосед грозится, ревнует, государство грабит, цены за горло держат. Ты почем молоко берешь? То-то. А я с этой цены и седьмой доли не имею. По всем статьям убыток. Веришь, за прошлый урожай даже косилку новую не смог купить. А нынешний - дешевле обойдется в поле оставить. Я посчитал: если государству по его цене сдам, даже горючку на уборку не оправдаю. Да ее еще и купить надо, а на что? - Он тяжело, угрюмо помолчал. - Теперь вот эти вцепились, рэкетмены. «Ты, - говорят, - большие деньги зарабатываешь, поделиться надо. А мы тебе за это твои поля и фермы охранять будем». Охранники… «А то, - говорят, - не ровен час, сгорит или что с семьей случится». Ну что тут поделаешь? - Просто страшно было видеть этого сильного нужного человека в нескрываемом отчаянии. - Сегодня срок, - он взглянул на стучавшие на стене ходики, - сейчас должон прийти. Вот я и вооружился. Да тут, если всерьез возьмутся, и пулемета мало. Всем скопом бы на них. Да где? Народ силу свою забыл. О деньгах только помнит…

– Сейчас, говоришь, приедет?

– Приедет. Он-то на своей машине сюда не проедет. Сопляк по виду, а боязно. Сила за ним.

– Давай-ка я с ним поговорю. Проводи его сюда.

Я сбегал в машину, забрал дубинку и, вернувшись на свое место, положил ее рядом, на лавку.

– Ты из милиции, что ли?

– Немножко, - уклонился я, помня, что нам запрещено выдавать себя за работников милиции.

– Был я у них - без толку. Нужно, говорят, с поличным брать. А у меня до телефона сорок верст бездорожных. Вон он, приперся, - обернулся Коныгин на яростный собачий лай. - Пойти собак отозвать, а то ведь постреляет еще.

Как было хорошо здесь - ветерок играет за стеклами ветками сирени, тени их бегают по стене, на чистом полу - яркие солнечные пятна, хлебом пахнет, крестьянским бытом; как бы хорошо… если бы не эта жадная до чужого сволочь. Кругом. Всюду.

На крыльце тяжело застучали шаги. Вошел крепкий молодец, коротко стриженный, настороженный.

– Привет, - дружелюбно сказал я. - Садись, выпей молочка.

Он немного растерялся, совсем не того ждал. Но сел напротив.

– Киса велел сказать… - начал угрожающе.

– Подожди, мы что, уже виделись сегодня? - перебил я, отпивая молоко маленькими глотками - давно я так искренне не наслаждался. И подсказал: - Где «здравствуй», понял?

Он начал угрожающе подниматься. Не вставая и не выпуская из левой руки стакан, я сильно ткнул его дубинкой в солнечное сплетение. И резко сменил тон:

– Сядь, я сказал!

Он и не пытался встать - корчился, всхлипывал, хватал воздух ртом и руками.

– Что за Киса такая?

– Кликуха, - тяжело дыша, выдавил молодец. - Вообще-то он Игорь. Игорек.

– Так вот, передай Игорьку, чтобы на этой фазенде ни ноги, ни духу вашего не было. Имей в виду: я не от себя работаю, понял? Или объяснить? - Я покачал дубинкой.

– От Руслана, что ли? Так бы и сказал, - с обидой проскулил он. - Можно идти?

– Идите, - величаво кивнул я.

В распахнутую дверь я видел, как фермер проводил его до ворот, и парень, пожав плечами, что-то объясняя, протянул ему руку.

– Кто такой Руслан? - спросил я Коныгина, когда он вернулся. - Не слыхал?

– Нет, не знаю. Молочка еще хочешь?

– Спасибо, ехать пора.

– Прохору Матвеичу привет от меня. Молочка ему отвезешь?

– Я не скоро у него буду, прокиснет.

– Ну бывай, спасибо тебе. Хоть ты из этих, а человек…

– Объединиться вам, мужики, надо. Эт-точно. Тогда и государство вас слушать станет, и бандиты будут обходить.