Но какие школы? В этом отношении, к сожалению, в представлении Петра долго царила неустойчивость. Вначале он как будто склонялся к типу ложнообразовательному, с литературной тенденцией, до сих пор преобладавшей благодаря влиянию польскому и малороссийскому. По возвращении из первого путешествия за границу он еще думал только о расширении программы Московской Академии.

После встречи с Глюком его мысли приняли другое направление, но в том же духе. Бывший учитель Екатерины Трубачевой сразу был назначен директором учебного заведения, где должны были преподаваться география, этика, политика, латинская риторика, картезианская философия, языки греческий, еврейский, сирийский, халдейский, французский и английский, танцы и верховая езда. Недалекий Глюк окончательно растерялся. И вдруг, со своей обычной резкостью. Преобразователь изменил мнение; он нашел свой путь. Ему нужны были школы профессиональные, какие он видел в Германии, Голландии и Англии. Но он не давал себе времени выработать общий план, начав с начала, то есть со школ первоначальных и средних; он сразу сделал скачок к образованию высшему: инженерному искусству, мореплаванию, высшей математике, и это потому, что он заботился сейчас не столько о распространении просвещения, сколько о подготовке офицеров, необходимых ему для армии и флота. Такая материалистическая точка зрения, согласная с нуждами правительства, долго имела преобладающее влияние на создания Петра. Скоро в Петербурге появилась Морская Академия, в Москве – военно-хирургическая школа, где немецкие и английские профессора занимали щедро оплачиваемые кафедры. Не хватало только учеников. Чтобы приняться за изучение высшей математики, сыновьям дьяков и попов, имевшимся в распоряжении царя, недоставало умения читать и писать! Петр легкомысленно взобрался на вершину лестницы, не заботясь о промежуточных ступенях. В 1714 году, правда, был издан указ с планом школ провинциальных, низших и средних, при епархиях и монастырях; но в 1719 году Григорий Скорняков-Писарев, на которого возложено было заведование этими училищами, докладывал государю, что единственная школа, где удалось собрать двадцать шесть учеников, могла быть открыта в Ярославле. В 1723 году сорок семь учителей были разосланы по провинции из Петербурга и Москвы; восемнадцать возвратились обратно, не найдя занятий. В том же году поднимался вопрос о соединении предполагаемых провинциальных школ с училищами духовными, восстановленными только что изданным приказом; Синод ответил, что единственное учреждение такого рода существует в Новгороде.

В Инженерном училище насчитывалось до 1713 года всего двадцать три ученика. Наконец Петр насильно поместил туда семьдесят семь молодых людей, набранных из детей дворцовых служителей, которым их ученым профессорам приходилось прежде всего преподавать азбуку!

Преобразователь сознавал бедность достигнутых результатов; он старался возместить ее посылкой большого числа молодых людей в учебные заведения за границей. Но и тут возникли затруднения: Англия защищала свои учебные заведения против вторжения пришельцев; также не хватало денег. Двое молодых людей, посланных в Париж в 1716 и 1717 году, – один из них араб Ибрагим, – жаловались на нищету: вдвоем они не имели даже одного экю в день! Часто молодым людям мешала лень, а также беспутное поведение. В 1717 году князь Репнин умолял государя о возвращении двух своих сыновей, которые вместо того, чтобы изучать в Германии военное дело, запутались в долгах.

В Тулоне в это же время администрации пришлось прибегнуть к дисциплинарным мерам относительно русских молодых людей, принятых в состав гардемаринов. По донесению агента Зотова, они ссорились, бранились, «как здесь не делают люди самого плохого поведения», и дело даже доходило до убийств «не на дуэли». Пришлось отобрать у них шпаги.

В общем, Россия оставалась данницей Европы в пополнении кадров своих деятелей военных, научных, художественных и промышленных, и если ей удавалось с грехом пополам заполнить свои казармы, то все же досадная пустота царила в иных местах, среди таким способом набранных рядов. Однако Петр не отчаивался и продолжал идти вперед. После посещения Парижа он горел желанием обладать в Петербурге Академией наук.

Благодаря бесчисленным проектам, появляющимся по инициативе Петра, замечаниям, выслушиваемым им со всех сторон, и собственным измышлениям он наконец составил себе об этом учреждении представление столь же высокое, сколь и неясное. Академия, как ему казалось, сможет сразу заполнить все обидные пробелы – и в школьной организации, пробудить которую к жизни он прилагал все усилия, и в деятельности умственной, какую он надеялся создать вокруг нового учреждения. До известной степени он сознавал недостаточность имевшихся в его распоряжении материалов, чтобы осуществить свою затею, и вот почему, против обыкновения, долго колебался, обдумывал, пропускал целые годы. Только в 1724 году, за год до смерти, он решил дело, по своему обычаю, одним росчерком пера. Под докладом Фика о необходимости привлечения в «Россию способных чиновников» он написал: «Сделать Академию».

В маленьких провинциальных городах, даже в столицах на окраинах, существуют лавки неопределенного назначения, не то мелочные, не то табачные, где продаются вместе марки, бакалейные товары, сигары, домашняя утварь, газеты и даже книги. Это тип первобытных базаров, к которому начинают возвращаться современные большие универсальные магазины по круговороту, часто встречающемуся в истории цивилизаций. Разница заключается в смешении, царящем там, и методическом распределении здесь. Академия, созданная по указу Петра, – первобытный базар; в нем мы находим странное сочетание и смешение трех классических форм; немецкой гимназии, немецкого университета и французской академии. Эта школа, но в то же время ученое общество и художественный кружок. И, в сущности, такая пестрота вполне объяснима: как в лавках, где пачки спичек лежат рядом с книжками в желтых обложках, они соответствуют низкой степени развития потребителей. Академия, основанная в Москве до воцарения Преобразователя, тоже имела характер полудуховный-полусветский. Учреждение, однако, вызвало ожесточенную критику, отчасти справедливую. Как учебное заведение, Академия никогда серьезно не существовала за отсутствием аудитории, которая была бы в состоянии слушать лекции, читавшиеся профессорами вроде Германа, Делиля, Бернулли, обсуждавшими самые сложные задачи наук умозрительных, рассуждавшими о высших математических науках, изучавшими древности греческие и латинские. Как ученое общество, она, конечно, служила общим интересам науки и даже, в частности, России. Практическая ценность изысканий Делиля по русской картографии неоспорима настолько же, как работа Байера по изучению греческих и римских древностей. Остается лишь убедиться, не нашлось ли бы для 24 912 рублей, ассигнованных на содержание этого учреждения из доходов Нарвы, Дерпта и Пернова, лучшего употребления в такой стране и в такое время, где умственная роскошь, по справедливости, могла показаться несвоевременной и где, прежде чем обзаводиться книгами по умозрительным наукам, следовало бы позаботиться о создании круга читателей для сочинений, гораздо более элементарных.

Но истинная школа великого царствования, единственная неуклонно исполнившая свою программу и свою задачу, была, в смысле знания и в смысле нравственности, та, где Петр тридцать лет сам состоял учителем, – школа великого примера, нами вышеуказанная. Да его всеобъемлющая любознательность, его лихорадочная жажда всему научиться, сообщительная по своей сущности и сообщившаяся все-таки до известной степени его подданным. И кроме того, его также нельзя упрекнуть и в пренебрежении к необходимым основам умственного приобщения, какое он стремился создать.

Прежде всего Петр не только научил своих подданных читать, он даже дал им новый язык, созданный из всего понемногу, как все остальное. Уже в 1700 году в бытность свою в Амстердаме он поручил голландцу Ивану Тессингу при помощи поляка Копьевского, или Копьевича, основать там русскую типографию. Таким образом был напечатан первый выпуск книги, касавшейся предметов самых разнообразных: истории, географии, лингвистики, арифметики, военного искусства, мореплавательного искусства. По большей части это были переводы или изложения без всякой научной ценности, но весьма пригодные для популяризации. В 1707 году эта типография открыла второе отделение, послав в Москву наборщика и словолитчика, принесших в Россию русскую азбуку нового типа. То был «гражданский шрифт», названный так в противоположность старой славяно-сербской азбуке, сохраненной церковью. Петр его применил сейчас же в первой напечатанной книге – учебнике геометрии и во второй – руководстве для приветствий, переводе с немецкого. Затем следовали переводы сочинений по военному искусству, причем царь сам исправлял корректуры. Новая азбука не удовлетворяла творческое вдохновение Преобразователя. Если королева Виктория добровольно сделала язык своих верноподданных «языком королевы», то в России, наоборот, «язык царя» стал языком страны. В 1721 году Петр поручил Святейшему Синоду, только что созданному им, перевод части сочинений Пуффендорфа. По этому поводу среди почтенного собрания возгорелся спор: подобает ли для названной работы употреблять древнеславянский церковный язык или следует остановиться на разговорном языке, с течением времени сильно изменившемся? Государь, вмешавшись в спор, положил конец разногласиям самым неожиданным образом: «Будет применен особый язык, до сих пор употреблявшийся только в дипломатической канцелярии царя», носивший на себе следы своего космополитического происхождения, весь испещренный иностранными словами и неологизмами, – лепет варвара, читающего по складам европейскую цивилизацию. С тех пор этот язык сделался языком официальным; теперь на нем говорит и пишет стомиллионный народ.