Но не тронулось сердце батьки. Еще горше плачется и сетует в безысходной тоске и бьется как подстроенная птичка Евдокия.

«Ах, друг мой! Что ты меня покинул? Чем я тебе досадила? Лучше бы у меня душа моя с телом разлучилась, нежели мне было с тобою разлучаться. Кто мое сокровище украде? Кто свет от очию моею отыме! Кому ты меня покидаешь? Кто меня бедную с тобой разлучил? Что я твоей жене сделала? Какое ей зло учинила? Кому ты меня покидаешь? Как надо мной не умилился? Чем я вас прогневала? Что ты душа моя, мне не скажешь, чем я жене твоей досадила, а ты жены своея слушал. Для чего, друг мой, меня оставил, ведь я тебя у жены твоей не отняла; а ты ее слушаешь. Ох, свет мой! Как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил? Изтиха? Что я тебе сделала, чем сделала, чем тебе досадила, что ты мне мою винность не сказал, хоть бы ты меня за мою вину прибил, хоть бы ты меня, не вем как, наказал за мою вину. Что твое это чечение, что тебе надобно стало жить со мной. Ради Господа Бога, не покинь ты меня; сюда добивайся. Ей! Сокрушаюсь по тебе».

Спустя несколько дней она опять писала свои горькие сетования:

«Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил. Ох, то ли было у нас говорено? Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей сокрушу сама себя. Не покинь ты меня, ради Христа, ради Бога! Целую тебя во все члены твоя. Не дай мне умереть. Ей сокрушуся!»

Девять таких писем Евдокии сохранились в секретном архиве министерства иностранных дел. Они написаны не ее рукою. Монахиня-царица диктовала их своей поверенной, другой монахине, Каптелиной, которая и от себя делала приписки, пытаясь пробудить совесть изменника и заставить его сжалиться над страданиями матушки. Но неосторожный Глебов собственной рукою засвидетельствовал происхождение каждого листка надписью: «Письмо от царицы Евдокии». Оба одинаковые перстня были также найдены у виновных. Множество монахинь и монастырских слуг, приведенных к допросу, дали показания, вполне подтверждавшие обвинение: Глебов приходил к Евдокии днем и ночью; они целовались при всех, а потом подолгу оставались вдвоем. Наконец Евдокия сама созналась во всем.

А Глебов? Легенда создала из него героя: среди самых ужасных пыток, добровольно принимая на себя всякого рода преступления, он дошел в своей исповеди до того, что взвалил на себя вину в каких-то небывалых убийствах, и двадцать раз подставляя голову палачу на отсечение, он, будто бы, до конца отстаивал честь своей сообщницы. Увы! Протокол допроса, сохранившийся в московском архиве,[14] свидетельствует как раз обратное: оставляя без ответа все другие пункты обвинения, Глебов именно в этом только и сознался, – в этой любовной связи, начавшейся восемь лет тому назад. Евдокии было тогда тридцать восемь лет.

Но я спешу оговориться: признание или отрицание вины здесь ровно ничего не доказывает. Гвардии поручик Скорняков-Писарев, посланный Петром в Суздаль, велел пытать пятьдесят монахинь, из которых некоторые умерли под кнутом. Они все подтвердили то, чего от них добивались. Глебов и Евдокия точно так же были допрошены, и Евдокия созналась в связи с Глебовым.[15] Пытки, которым подвергался несчастный офицер, были так ужасны, что смертный приговор его был назначен к исполнению на 16 марта 1718 г. ввиду опасения докторов, что им не удастся протянуть его жизнь долее суток. Рассказывают, между прочим, о темнице, вымощенной острыми кольями, по которым несчастный должен был ступать босыми ногами. Для смертной казни Петр избрал кол. Так как был мороз в тридцать градусов, то, чтобы продлить муки несчастного, его укутали в теплую меховую шубу и такие же сапоги и шапку. Казнь началась в 3 ч. по полудни и кончилась смертью только на другой день в 7 ч. вечера. Повествование, будто бы Петр подошел к казненному, уже несколько часов сидевшему на колу, пытаясь добиться от него нового признания, и получил вместо ответа плевок в лицо, не имеет никакого основания.

Евдокии была дарована жизнь; но ее сослали в еще более глухой монастырь на берегу Ладожского озера, где за нею был установлен строжайший надзор. Согласно одному показанию, на нее будто бы было наложено, судом епископов, архимандритов и других духовных лиц, предварительное наказание кнутом и неукоснительно выполнено двумя монахами.

Какому чувству поддался Петр, подвергая ее такому жестокому суду? Без сомненья, им не могла руководить ревность к отвергнутой, забытой жене, состарившейся под монашеским клобуком. Всем известно также, как он снисходительно относился к подобным проступкам и вообще ко всему, не касавшемуся его политических интересов. Проступок же Евдокии был совершенно чужд всякого политического характера. Переписка Евдокии с ее возлюбленным могла только подтвердить их невинность в этом отношении, так как в письмах говорится только о любви. Бывшая царица легко поддалась соблазну облечься в свои прежние светские одежды и убеждениям окружающих, высказывавших надежду, что в более или менее непродолжительном времени она вернется к прежней роскоши. Но все это не шло дальше мечтаний. Быть может Евдокия была жертвою ревности и ненависти другого лица. Посмотрим, что было спустя семь лет: Петр умер, и это событие, которое, казалось, можно бы считать счастливым для изгнанницы, превратилось в сигнал к новым невзгодам: ее увозят из монастыря и везут в Шлиссельбургскую крепость, где заточают в подземной темнице, переполненной крысами. Она лежит больная, и за нею ходит только горбатая старушка, которая сама нуждается в уходе. Так держат ее два года. От кого же исходило такое распоряжение? От царствующей теперь Екатерины Первой. И вот, может быть, ответ на предположение, поставленное мною выше. Через два года новая перемена: внезапно, точно во сне, растворяются двери темницы, на пороге появляются разодетые люди, кланяются до земли и просят изгнанницу следовать за ними; в сопровождении их она входит в роскошно убранные хоромы, нарочно приготовленные для нее у коменданта крепости. Неужели эта постель с тонким бельем голландского полотна постлана для нее, уже привыкшей спать на сырой соломе? И неужели для нее эта роскошная палата с золоченой посудой, ларчик с тысячью рублями, экипажи у крыльца, толпа слуг, покорно ожидающих ее приказаний? Неужели же все это для нее?.. Но что же там произошло? Какая перемена?.. Екатерина Первая умерла, и на престол вступил Петр II, сын Алексея и внук Евдокии… И вот несчастную бабушку, дожившую до седых волос в заточении, везут в Москву на коронацию нового монарха; она появляется впереди всех, окруженная роскошью, заботами. Слишком поздно! Жизнь ее разбита; она возвращается, теперь уже по своей воле, в Новодевичий монастырь, где кончит свою жизнь в 1731 году. Монастырь этот служил местом пребывания многих несчастных; здесь жила Софья после крушения всех ее честолюбивых замыслов. Предание говорит еще, что Евдокия гостила в имении Лопухиных, в Серебряном бору, но и оттуда была проведена галерея в соседний Георгиевский монастырь. Могила Евдокии в Московском монастыре, и память о царице-инокине осталась живою в рассказах и народных песнях. После всех лишений и немилостей, которые она перенесла, она приобрела сердечную любовь простого народа, который умеет ценить великие страдания.

Тотчас после высылки Евдокии в монастырь у Петра появилась первая титулованная фаворитка: Анна Монс, или Монст, или Мунст, domiccella Monsiana, как называет ее Корб. До переселения в Москву отец ее занимался в Миндене винною торговлей, или, по другим сообщениям, картежною игрою. Очевидно, семейство это вестфальского происхождения, как ни старались они разыскать свою родословную во Фландрии, прибавляя к своей фамилии частицу де и называя себя вместо Монс – Моэнс де ла Кроа. Сначала Анна была любовницей Лефорта, но променяла фаворита на его властелина и быстро пошла в гору. Она всюду сопровождала царя, даже в торжественных общественных собраниях. Они как бы нарочно выставляли свою связь напоказ. Однажды он крестил у датского посланника и пожелал, чтобы ее просили быть крестной матерью младенца. Он приказал выстроить для нее в Слободе роскошный дворец, и в скорбных архивах Преображенского Приказа зарегистрировано слишком громко высказанное удивление немецкого портного Фланка при виде роскошного убранства опочивальни, которая была красою всего дворца и в которой, как всем было известно, часто пребывал царь. Не без некоторого сожаления и угрызений совести царь в 1703 году подписал в дар Монс большое поместье Дудино в Козельском уезде. Монс была большая попрошайка. Пользуясь великодушием царя, часто вынужденным, она то и дело что-нибудь выпрашивала у него через своего секретаря, которому диктовала записочки и полубезграмотно подписывалась под ними по-немецки. Чтобы вернее выманить что-нибудь, она прибегала к самым неожиданным приемам; писала например: «Умилостивись, государь царь Петр Алексеевич? Для многолетнего здравия цесаревича Алексея Петровича, свой милостивый указ учини – выписать мне из дворцовых сел волость». Вы помните, конечно, что Алексей был сыном Евдокии. К записке она прилагала скромные подарки, вроде четырех лимонов или апельсина, которые посылала в Азов во время осады. Петр серьезно помышлял жениться на ней, не переставая в то же время поддерживать двусмысленные отношения с ее подругой, Еленой Фадемрех, от которой он также получал письма с призывами вроде: «Свету, моему любезнейшему сыночку, черноглазинкому, востречку дорогому! Поздравляю я тебя, прелюбезнейшему моему сыночку, за нынешнюю тебе от Бога дарованную викторию, юже тебе Бог даровал твоим счастьем, а моею маткиною молитвою». Самый обыкновенный, роман этот длился до 1703 года и окончился также самым обыкновенным образом: в кармане саксонского посланника Кенигзека, только что вступившего в царскую службу и случайно утонувшего в начале кампании, нашли записочки, автора которых Петр без труда угадал по стилю и по почерку. Царь наивно пришел в ярость, и domicella Monsiana заключена была в тюрьму. Благодаря своей настойчивости и различным хитростям, она скоро освободилась, но только для того, чтобы вступить в новую связь с прусским посланником Кейзерлингом, который впоследствии на ней женился. Она интересовалась политикой, и так неосторожно, что снова попала в тюрьму. От прежних милостей монарха у нее сохранились только жалкие обрывки, в том числе его портрет, который она яростно отстаивала, как полагают, – из-за бриллиантов. Петр долго мстил ей: розыск по случаю этой грязной истории продолжался до 1707 года, и Ромодановский все еще держал в тюрьме тридцать узников, не знавших, как и за что они туда попали, да и сам Ромодановский хорошенько этого не знал. Спустя год Кейзерлинг, уже женатый, воспользовался хорошим настроением царя и попытался ходатайствовать перед ним о брате его бывшей фаворитки, который хлопотал о месте. Но это вышло невпопад; Петр резко оборвал посла и, как всегда, без обиняков крикнул: «Я держал твою Монс при себе, чтобы жениться на ней, а коли ты ее взял себе, так и держи ее, и не смей никогда соваться ко мне с нею или с ее родными».