Появление московского государя, за пределами своей страны вообще было мало известного, возбуждало интерес только в очень узкой сфере. В следующем году оно послужило темой для публичного диспута в Торнском университете. Ученые уже с некоторых пор начали заниматься Московией. В Англии Мильтон написал книгу о великом северном государстве и породил целую литературу, посвященную тому же вопросу. В Германии Лейбниц недавно выразил мнение, что только русские в состоянии избавить Европу от оттоманского ига. Но именно с научным миром Петр Михайлов всего более стремился в данную минуту вступить в общение, и с этой точки зрения, – после великого кризиса, поставившего Людовика XIV лицом к лицу с могущественнейшей коалицией, и перед близким кризисом испанского наследства, в краткий промежуток затишья и успокоения, дарованного Европе истощением Франции, – минута была наиболее подходящая для путешествия по старому европейскому континенту с научной целью и для развлечения.
Назначенный на февраль 1697 г. отъезд оказался отсроченным раскрытием заговора на жизнь царя. Во главе злоумышленников мы встречаем старого знакомого, Циклера, прежнего сторонника Софьи, из которого пренебрежение Петра создало недовольного. Что же касается его сообщников, их легко угадать: опять все те же стрельцы! Петру предстояло, следовательно, постоянно видеть их перед собой, дышащими ненавистью и угрозами! Впрочем, инцидент был быстро исчерпан; отсечено несколько голов, и отъезд, наконец, состоялся 10 марта. Но тень уже омрачила радость путешествия и оставила в душе молодого государя осадок мрачного злопамятства. Опять те же бесконечные галлюцинации кровавых призраков, витавших вокруг его колыбели.
Так что ж, пусть будет объявлена война, раз они того желали! При первом удобном случае счеты будут сведены. А пока следовало держаться настороже, меч отражать мечом, постоянным заговорам противопоставить вечный розыск, кинжалу, всегда занесенному из-за угла – Лобное место, надолго воздвигнутое на Красной площади. Временно этой обязанностью должны были заняться друзья и наиболее надежные сотрудники царя, пока, вернувшись, он не возьмется за дело сам. Но издалека он поощрял рвение Ромодановского. В Германии, в Голландии, в Англии, повсюду, среди невиданных зрелищ, изумления, ослепления, ожидавших его, за ним неотступно следовал тревожный призрак, гнетущий кошмар смертельных опасностей, по-видимому, неразлучных с его судьбой. Таким образом возродился и развился в нем мрачный, дикий и неумолимый дух его предков, сливая блеск распространения цивилизации с кровавой тенью ужасной резни. Вместе с секирой он взял в руки топор: он дровосек и палач.
Посольство медленно подвигалось вперед. Поезд состоял из двухсот пятидесяти человек. В свите одного только Лефорта значилось одиннадцать дворян, семь пажей, пятнадцать камердинеров, два ювелира, шесть музыкантов и четыре шута. В Риге, на шведской территории, прием был оказан любезный, но холодный. Губернатор Дальберг, сказавшись больным, не появился. Петр впоследствии воспользовался этим обстоятельством и превратил его в casus belli, указывая на личные оскорбления. В ссылках на западную цивилизацию не доставало искренности. Официальным образом его особа не могла быть затронута. В Риге, как и везде, послы получили приказ принимать за смешную выдумку указание на присутствие среди посольства молодого государя. Все должны были думать, что он находится в Воронеже и занят постройкой своего флота. Дальберг, может быть, проявил некоторую насмешливость, делая вид, что вполне верит такому утверждению; а русские, следуя склонности, – к сожалению, кажется, сделавшейся наследственной, – слишком бесцеремонно предъявляли свои права на чересчур широкое гостеприимство. Петр собственной рукой собирался набросать план крепости! Его остановили. По-видимому, на это были основания: его отец осаждал город! Обиды, если они существовали, были по крайней мере обоюдными.
Дурное настроение путешественников рассеялось в Митаве. Правивший в то время герцог, Фридрих-Казимир, был для Лефорта старинным знакомым. Он приготовил посольству сердечный и торжественный прием. Петр позабыл свое инкогнито и поражал любезных хозяев неожиданностью своих речей, высмеивая нравы, предрассудки и варварские законы своей страны. Запад уже начинал его захватывать. Но он оставался еще прежним причудливым и сумасбродным юношей. В Либаве он увидал в первый раз Балтийское море, море варягов, и, не имея возможности, благодаря дурной погоде, продолжать свой путь, проводил время в винных погребках в обществе портовых матросов, чокаясь и болтая с ними, упорно выдавая себя на этот раз за простого капитана, на которого возложено поручение вооружить капер для царской службы. Вот он в Кенигсберге, опередив свое посольство, предоставив ему совершать переезд сушей, а для себя сократив дорогу и поплыв напрямик на торговом судне. Он отказывается выйти к принцу Голштейн-Бекскому, высланному ему навстречу курфюрстом бранденбургским; заставляет судового шкипера поклясться, что на его судне нет никакого знатного пассажира, засиживается там до ночи и только в десять часов вечера решается переехать в приготовленное для него помещение. Там встречает его придворный церемониймейстер, Иаков фон Бессер, утонченный царедворец, кроме того поэт и ученый. Петр подскакивает к нему, срывает с него парик и отбрасывает в сторону.
– Кто это? – спрашивает он у спутников. Ему объясняют по мере возможности обязанности Бессера.
– Хорошо, пускай приведет ко мне девку.
Сознаюсь, что анекдот, хотя приведенный историком серьезным и вовсе не недоброжелательным, может показаться подозрительным. Многочисленность подобных выходок, повторяемых легендой, не оставляет никакого сомнения относительно общего получаемого отсюда впечатления. Ясно, что будущий преобразователь оставался пока еще молодым дикарем. На следующий день он виделся с курфюрстом, беседовал с ним на плохом немецком языке, усиленно пил венгерское вино, но отказывался от посещения курфюрста: он снова превратился в Петра Михайлова. Потом спохватился и приготовил прием, по его мнению великолепный, сопровождаемый фейерверком собственного изготовления. В последнюю минуту курфюрст прислал свое извинение. Горе вестникам, сообщившим такую досадную новость, двум знатным сановникам, графу фон Крейзену и судье фон Шлакену! Петр сидел за столом в обществе Лефорта и одного из шутов. Лефорт держал трубку в зубах. Царь, по-видимому, пьяный, в порыве нежности, по временам наклонялся к своему любимцу и обнимал его. Он пригласил посланных сесть рядом с собою за стол, потом вдруг, ударив кулаком по столу: «Курфюрст славный, но его советники черти. Gehe! Gehe! (Пошли вон…) Он вскочил, схватил одного из бранденбуржцев за шиворот и вытолкнул за дверь: „Gehe! Gehe!“
Когда он выходил на прогулку в Кенигсберге в качестве простого туриста, все разбегались в разные стороны, чтобы не испытать на себе его остроумия, богатого не особенно приятными выходками. Повстречавшись с придворной дамой, он остановил ее резким движением руки и раскатом своего громового голоса: «Halt!» Он взял часы, замеченные у нее на корсаже, посмотрел который час, и пошел дальше.
Курфюрст высказывал полную готовность радушно встретить своего гостя и приготовить ему пышный прием; его любви к церемониалу и блеску льстило присутствие такого необычайного посольства, и он имел надежду на заключение оборонительного союза против Швеции. Стоило ему это полтораста тысяч талеров: зря выброшенные деньги! Петр уклонялся от разговоров, выслушивая их рассеянно, далеко блуждая мыслями. В вопросах политических его внимание, или вернее, внимание его советников, было поглощено делами польскими, где смерть Собесского выдвинула две соперничавшие кандидатуры: курфюрста Саксонского и принца де Конти. Петр держал сторону Августа, против его конкурента, т. е. против Франции, союзницы Турции. Переписываясь из Кенигсберга с польскими вельможами, он выражал решительное намерение принять участие в борьбе. Армия под предводительством Ромодановского двинется к границам Лифляндии. Он уже грозил!
