Но в это мгновение случилось нечто неожиданное. Удары вдруг прекратились. Олени опустили головы вниз, в то время как туловища их и ноги делали какие-то странные судорожные движения, точно хотели пятиться, но не могли. Лайка буквально хватала их за ноги, но они не кидались на нее, а стояли, упершись головами.

Андрей выскочил из-за куста.

Увидев его, олени фыркнули, точно лошадь, когда к ней подойдет незнакомый человек. Рванулись, но опять – ни с места. Один упал на передние ноги, но сейчас же вскочил. И вновь оба остановились. В пылу драки оба соперника крепко спутались ветвистыми рогами.

Вечером, когда Андрей рассказывал, как ему попались олени, дед подтвердил, что это случается не так редко. Он не раз находил в лесу два оленьих черепа со спутанными рогами. Вогул тоже, очень еще слабым голосом, рассказал, как он осенью в это же время увидал оленя, стоявшего на поляне неподвижно. Подойдя ближе, он заметил, что рядом лежит другой олень, мертвый, и рога обоих опутаны. Про такие случаи он слыхал от многих охотников.

Ездить на нартах по густому лесу иногда бывало невозможно, и ребята научились путешествовать на оленях верхом. На этих умевших пролезать положительно всюду животных, они пробирались по таким трущобам и зарослям, где проехать на лошадях или на нартах нечего было и думать. Правда, это искусство досталось ребятам и деду после долгих упражнений.

На олене приходилось ездить без седла и стремян. Спинная кость его очень слаба, и всадники поэтому садятся ему на плечи. Человек же, весящий более пяти пудов, и совсем не может ездить верхом, так как под ним олень тотчас же ложится. Верховая езда эта несравненно труднее, чем на лошади, и не всякий, даже опытный кавалерист, ее выдержит. Нужны особая сноровка и привычка.

Постепенно приспособившись к новым своим Сивке и Бурке, ребята, в особенности хромой дед, часто пользовались ими во время скитаний по дебрям.

Однажды, еще в начале зимы, дед и Андрей ехали за чем-то в лес. Олени неторопливо бежали по тропе своих диких собратьев.

– Дед, – удивленно сказал Андрей, – почему это так странно идет тропа?

– А что?

– Ты разве не обратил внимания? Олени, дойдя до этого места, круто сворачивают куда-то в сторону, со своей прежней осенней дорожки. Ее я хорошо здесь помню. Делают большой круг, словно что-то обходят, а дальше снова возвращаются на свою осеннюю тропу и опять идут по ней. Наши олени сделали сейчас то же. Я видел, как твой олень сам свернул, мой пошел за ним. Что это за странная фантазия? Точно там ждет их какая-то опасность?

Дед заинтересовался и вернулся назад. Оба поехали к повороту с осенней тропы и стали рассматривать следы.

– Правда, сынок, – сказал дед. – Не иначе, как опасность чуют. Не только олени, и козлы тоже, бывает, обходят. Поедем, посмотрим.

Зарядив ружья пулями, они почти силой заставили оленей идти осенней тропкой ближе к чаще. Дед внимательно осматривал местность и росший кругом невысокий ельник. Олени шли все неохотней и, видимо, встревоженные.

– Ты что, дед, смотришь по деревьям?

– А вот что, – ответил ему старик, указывая на обкусанные кем-то концы низких еловых ветвей.

– Это что?

– Медвежьи заеди. Когда зверь осенью найдет себе берлогу, он устраивает в ней логовище. Соберет травы, мху, ломает и еловые ветви. Ветви эти обкусал медведь. Все это он снесет в берлогу и настелет.

– Как же он их носит? – удивился Андрей.

– В передних лапах. Видал, как таскали Спирька с Лаврушкой? Надо полагать, где-нибудь поблизости будет и берлога. Гляди в оба да не шуми.

Чем дальше они углублялись в чащу, тем она делалась глуше и темней.

– В каких же местах он чаще ложится? – тихо спросил Андрей.

– Он любит выворот, если может подлезть под него. Иногда он роет берлогу глубиной больше двух сажен да еще выстилает и мхом и сухими листьями.

– Кажется, он делает берлогу обязательно до снегу?

– Да. И ложится до снегу, чтобы следов к берлоге незаметно было. Если ляжет в утесах, то заберется «под плиту» или в пещеру. В пещеру ему удобно – готово, не копать. Вообще он выбирает такое место, чтобы весной капель с ветвей на него не бежала, и чтобы снизу вода весенняя не подтекала. Любит он, я замечал, ложиться под сухой осиной со сломанной вершиной. На сухом дереве снегу на ветвях нет, сверху, значит, на медведя не валится. Кроме того, в сухом дереве много червей, и дятлы на него больше налетают.

А медведи, видно, любят в дремоте дятла послушать. Слезай-ка, сынок, – вдруг осторожно повернулся к Андрею дед. – Видишь?.. На самых сиверах, в ельнике... Бурелом. Там...

Дед и Андрей осторожно слезли с оленей, привязали их за повод к дереву, а сами стали подходить ближе.

– Здесь, – говорил уверенно старик, показывая в сторону буреломника. – На сиверах залег.

– Почему ты думаешь? – шепотом спросил Андрей.

– А это не видишь? – дед указал на заметно закуржавевший в одном месте буреломник, кругом же, кроме этих ветвей, куржака нигде не было.

– Иней-то?

– Да.

Андрей догадался. Этот желтоватый иней – испарения. Они вылетают из берлоги, садятся на стоящие вблизи деревья и ветви и покрывают их инеем. По этой примете часто и находят берлогу.

Осторожно осмотрев буреломник, охотники, не собиравшиеся без лайки будить медведя, снова вернулись к оленям и поехали обратно.

– Как ты думаешь, слышал он нас или нет? – задал вопрос Андрей.

– Если спит некрепко, «на слуху», то слышал, а если залег хорошо, то нет. Пожалуй, что слышал. Морозов больших не было, да и не облежался еще. Он ведь так... Чем дольше лежит и чем крепче мороз, тем сильней спит. В холода иной раз собаки на него лают, палками сверху колотят, а он все не хочет вставать. Крепко спит! У иного, что вылезет из берлоги и попадет под пулю, иногда в шерсти на спине точно полосы выгрызены. Это семь месяцев он лежит, ну, мыши за это время у него в шерсти ходов себе понаделают и шерсть объедят, а то таскают себе в норы.

– Неужели не слышит?

– Нет. Они возятся в шерсти, щекочут, ему только приятно.

– А, правда, я слышал, что перед зимним сном он очищает себе желудок, и больше уж ничего не ест всю зиму, пока не вылезет в конце апреля.

– Знамо дело, подготовивши себя ложится. Отыскивает и ест в лесу слабительные корни и травы. Очистит желудок и с пустым брюхом ложится. Поэтому ему и надо лечь до снега, пока травы и корни не замерзли и не потеряли силы.

– А в берлоге он всегда лежит один?

– Взрослый – один. А медведица – с медвежатами: пестун и один-два медвежонка.

– А правда, что пестун нянчит медвежат?

Дед засмеялся.

– Сам я не видел, а слыхать слыхал. Пестуном зовут медвежонка по третьему году. Сколь я их не видел, всегда худые, точно общипанные. Вот и сказывали, что медведица заставляет их нянчиться с младшими братьями и сестрами, перетаскивать их дорогой через болота и даже речки, и за всякую провинность дает ему потасовку. Потому они и худые. А в лесу они ходят по-особому, это и сам видал, – впереди медведица, за ней медвежата, позади пестун. Идут не спеша, останавливаются возле пней, расковыривают, переворачивают. Спирька с Лаврушкой точь-в-точь так же делали всю дорогу. Ох, горе лыковое, как-то теперь им у лесника живется?

Об этой берлоге в буреломнике охотникам совершенно неожиданно пришлось вспомнить позднее, в декабре, в самую суровую стужу.

Однажды глухой ночью яростный и вместе жалобный голос лайки, спавшей обыкновенно на дворе в снегу, поднял всех на ноги. Около избушки раздавался какой-то треск. Андрей высунулся из двери и выстрелил в темноту.

Собака не унималась. Лай у ней был особенный, робкий, «со слезами» – определил Иван. По нему он твердо заключил, что к избушке подходил не кто иной, как «хозяин».

Когда ребята оделись и вышли с фонарем, оказалось, что зверь сорвал несколько досок загородки, подбираясь к оленям и лосю, но животные в испуге разбежались.