Процесс по делу «изверга и злодея рода человеческого» также преследовал своеобразную религиозно-нравственную цель – должен был символизировать торжество Высших божественных сил, к сторонникам которых причисляли себя екатерининские судьи, над «суеверием, дышущим злом», во главе с «лютым зверем и всеядовитым врагом и нарушителем всеобщего спокойствия и тишины». Перед судом Сената предстали, «включая Пугачева и его близких, 56 человек. В таком именно составе они фигурировали в определении судебного заседания 31 декабря 1774 года и в сентенции (судебном приговоре) 9 января 1775 года» [69; 144].

Манифест Екатерины II о завершении следствия по «премерзостному делу» Е. И. Пугачева и его соратников обвинял их в «лютейших варварствах». Перечислялись их прегрешения «противу законной власти»: «истребляя огнем церкви божии, грады и селении, грабя святых мест и всякаго рода имущества, поражая мечем и разными ими вымышленными мучениями и убивством священнослужителей и состояния вышняго и нижняго обоего пола людей, даже и до невинных младенцев». Поэтому накануне казни подсудимых старались привести «в истинное признание и раскаяние... в своих согрешениях пред богом» и тем самым сподобить их «святых христовых тайн» и разрешить «от церковной анафемы» [29; 138, 147].

Во время суда обвиняемые были разбиты по тяжести их вины на «классы». Эта классификация была достаточно четкой в определении вины каждой группы преступников. По первому классу шел один Пугачев, по второму – «самые ближайшие [его] сообщники» – 5 человек, по третьему классу – «первые разглашатели», т. е. люди, стоявшие у истоков движения самозванца и поддержавшие его с самого начала. Их было трое. Но при этом ранжирование преступлений не вело к унификации наказаний в одном классе [5; 514].

С 4 ноября 1774 года по 9 января 1775 года длилась демонстрация судебно-процессуального правосудия. В одном из писем Екатерина II «совершенно недвусмысленно высказалась о предстоящем процессе как о некоей незначащей формальности, как об инсценировке суда, которому придана видимость законности: “Через несколько дней комедия с маркизом Пугачевым кончится”» [69; 139]. Императрица знала, о чем писала своему адресату. В приговоре Сената вождям пугачевского бунта были определены следующие меры наказания: «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь. Что ж следует до его сообщников и прочих под следствием находящихся людей, то главнейших способствующих в его злодеяниях: яицкаго казака Афонасья Перфильева четвертовать в Москве; яицкому казаку Ивану Чике, он же и Зарубин, отсечь голову в Уфе и взоткнуть ее на кол, а труп сжечь; яицкого казака Максима Шигаева, оренбургскаго казачьяго сотника Подурова и оренбургскаго неслужащаго казака Василья Торнова повесить в Москве» [29; 144].

Выбор казни выдающихся бунтовщиков, как представляется, не был случайным. Например, известно, что в репрессивной истории России четвертование применялось за оскорбление государя, за покушение на его жизнь, иногда и за измену, а также за самозванство. В полном соответствии со сказанным подобная казнь и была назначена Пугачеву, а также Перфильеву, который «добровольно предложил свое желание уговорить яицких казаков, способников злодейских, отстать от самозванца и предать его в руки правосудия, но, едучи еще в Оренбург, поколебался в намерении своем, а прибыв в толпу злодейскую, под Бердой находившуюся... открыл намерение свое самому злодею Пугачеву. И с тех пор пребывал верен ему во всех злодеяниях...» [69; 141]. Смертная же казнь через повешение придавала оттенок уничижения осужденного, считалась весьма унизительной. Таким образом, способ наказания «злодеев» бунтовщиков тоже оказался частью ритуально-символического действия очищения общества от скверны бунта. 10 января 1775 года приговор был приведен в исполнение. Дворянская Россия могла торжествовать, так как «все злосчастные безпокойствы, слава богу, кончились». А для пущего «дворянского успокоения и утешения малодушных речи, в сентенцию Сената предполагалось включить слова о том, на каких надлежало в дворянству и крестьянству вновь доказать, что ея императорское величество твердо намерено дворян при их благоприобретенных правах и преимуществах сохранять нерушимо, а крестьян в их повиновении и должности содержать» [29; 147].

С завершением московского процесса по делу Пугачева и его сподвижников и обнародованием 10 января 1775 года судебного приговора по этому процессу карательная деятельность против повстанцев и поддерживавшего их населения мятежных губерний не прекратилась. В Казани до марта 1775 года продолжала розыск Секретная комиссия, расследуя дела повстанцев. До середины 1775 года этими делами занималась и Тайная экспедиция Сената. Продолжались карательные операции войска Панина.

С подавлением пугачевщины бунт сходил с социокультурной сцены отечественной истории, возвращались привычная рутина повседневности и трудовых будней общественных низов. Наступал эпилог русского бунта. Он постепенно становился достоянием фольклора – не только сочувствующего, но и враждебного, преломлялся в преданиях и легендах. В бун-товщических действиях пугачевцев традиционализм надолго исчерпал свои защитные силы и оказался более не в состоянии противостоять проевропейской культурной интервенции со стороны государства, продолжавшего теперь без особого сопротивления «снизу» свою «революцию сверху».

1. Агеева О. Г. Имперский статус России: К истории политического менталитета русского общества начала XVIII века // Царь и царство в русском общественном сознании. М., 1999.

2. Андреев И. Л. Анатомия самозванства // Наука и жизнь. 1999. № 10.

3. Андреев И. Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание – сила. 1995. № 8.

4. Андрущенко А. И. О самозванстве Е.И.Пугачева и его отношениях с яицкими казаками // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. М., 1961.

5. Анисимов Е. В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999.

6. Бажова А. П. К вопросу о самозванстве кануна Крестьянской войны 1773 – 1775 гг. // Крестьянские войны в России XVII – XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М., 1974.

7. Белявский М. Т. Накануне «Наказа» Екатерины II: К вопросу о социальной направленности политики «просвещенного абсолютизма» // Правительственная политика и классовая борьба в России в период абсолютизма. Куйбышев, 1985.

8. Березович Е. Л. «Обычный» топоним как объект этнолингвистического исследования // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст: Тезисы международной научной конференции. М., 2001. Ч. 1.

9. Берман Б. И. Читатель Жития (Агиографический канон русского средневековья и традиция его восприятия) // Художественный язык средневековья. М., 1982.

10. Бескова И. А. Проблема соотношения ментальности и культуры // Когнитивная эволюция и творчество. М., 1995.

11. Богданов А. П. Конец «Третьего Рима» и утверждение имперского самосознания накануне крушения Московского царства // Человек между Царством и Империей: Материалы международной конференции. М., 2003.

12. Бродский Н. Л. Писатель и книга в эпоху Екатерины Великой // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. М., 1994. Т. 5.

13. Буганов В. И. Крестьянские войны в России XVII – XVIII вв. М., 1976.

14. Буганов В. И. Пугачев. М., 1984.

15. Буганов В. И., Чистякова Е. В. О некоторых вопросах истории второй крестьянской войны в России // Вопросы истории. 1968. № 7.

16. Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997.

17. Викторский С. К. История смертной казни в России и ее современное состояние. М., 1912.

18. Виноградова Л. Н. Мифология календарного времени в фольклоре и верованиях славян // Славянский альманах. М., 1997.