Хозяин взирал на потасовку с благоговением: никогда еще не приходилось ему видеть столь веселых, хотя и ободранных господ. Он вновь воздал хвалу Митре, ибо не сомневался, что сей почтеннейший балаган был ниспослан ему с небес, и, не спуская глаз с барахтающегося на грязном полу клубка, попятился к дверям, чтобы принести гостям последние запасы пива.

Выскочив за дверь, Играт прижался спиной к стене дома; на лице его блуждала счастливая улыбка, да он и впрямь был счастлив. Он не знал еще, что будет дальше, но в том, что он ни за какие деньги (хоть их ему никто и не предлагал) не расстанется с этими людьми, сомнений не возникало. «Я мог бы собирать плату за представление или готовить им еду, — рассудительно подумал он. — В конце концов, я умею громко петь и… и ходить на руках…» Он вздохнул, сожалея о малых своих способностях, и, наконец придя немного в себя, отправился в погреб — за пивом.

К ночи Этей совсем раскис. Веселье утомляло его так же, как утомляла бессонница, жестоко мучившая в последнее время. Кроме того, общее состояние стрелка настолько ухудшилось, что он сам подозревал в себе какую-то неведомую болезнь. Откуда иначе беспрестанная слабость, круги перед глазами, пересыхающие с каждым вздохом губы… Пока никто этого не заметил, но… Он криво усмехнулся: а если и заметят, что с того? Болезнь не означает злого умысла, а потому о его истинных намерениях догадаться невозможно.

Свалившись в сено, он зарылся поглубже, и замер, надеясь, что приятели не тронут его. Сейчас он был почти в отчаянии. Удастся ли ему совершить задуманное? Не удержит ли Митра карающую руку его? Нет, убежденно решил он для себя, Митра удерживать не станет. Разве что Нергал, породивший этого ублюдка… В глубине души Этей сомневался, что сам не является детищем Нергала — но, в конце концов, разницы не видел никакой; Свет или Тьма, Небо или Земля — все это волновало его лишь иногда, да и то по привычке. Он давно понял, что нет ничего, кроме Великой Жизни и Великой Смерти, чья обитель — Серые Равнины — так пугает простой люд и их жалких властителей. Он, Этей, свободный стрелок, смотрел на животных, кои называли себя людьми, с презрением. Легкое отношение к собственному НЕсуществованию было им так же чуждо, как кошке или собаке отсутствие аппетита. Даже самые сильные, самые мужественные, не раз проходившие в полушаге от Серых Равнин, предпочитали все-таки Жизнь. Этей и к Жизни и к Смерти относился одинаково: ему было все равно, во всяком случае, так считал он сам. Его ничто не держало на Свете — точно так, как ничто не влекло и во Тьму. Но тот… он должен был уйти на Серые Равнины. Должен. Хотя бы потому, что он явно туда не спешил.

Этей судорожно вздохнул. О, Митра, как плохо… Голову словно сжимает тисками железный обруч Пантедра — слабоумного палача зуагиров. Стрелку не довелось испробовать на себе эту пытку, но лицедейской натуре его было совсем нетрудно представить ощущения того несчастного… Этей стиснул зубы: он и впрямь представил сейчас, как Пантедр со своей мерзкой ухмылочкой медленно надевает обруч ему на голову, как закручивает винты с обеих сторон, как… В глазах его почернело вдруг от невыносимой боли; мгновение лежал он не двигаясь, почти не надеясь уже выжить, что само по себе было неважно, но тогда не свершилась бы Месть; как сквозь сон слышал стрелок бормотание приятелей, тихий смех женщины; постепенно боль отступила и он, слизывая с губ кровь, расслабил руки, потом ноги, тело… Явственнее стали слышны голоса из глубины сарая и в наступившем только что мраке он узрил фигуру — он ждал ее появления уже несколько дней. В черном, чернее ночи одеяньи, с белыми слепыми глазами и тонкими длинными пальцами… Такой она явилась ему в детстве, такой — перед страшным боем с пиратами, когда погибли все, кроме него одного, и теперь ее жуткий вид не испугал его как прежде. Он знал, что она придет, знал, что никто не увидит ее — только он… Этей улыбнулся. Может быть, она позволит ему коснуться края ее одежды? Это подскажет ему, свершится ли Месть — цель его существования в последние годы. Стрелок протянул руку… Но фигура внезапно рассеялась во мраке, заставив его застонать от разочарования: она исчезла так быстро, что он не успел даже подумать о ней! Этей скорчился в сене как в материнском чреве и так застыл.

Он лежал неподвижно — человек из другого мира, легкий, свободный… Или так ему только казалось?

Тонконогий, с длинной шелковистой гривой трехлеток фыркал, косясь на Конана фиолетовым глазом — впрочем, вполне дружелюбно. Со своим новым хозяином он познакомился только этим утром, когда караван из Коринфии с товарами и богатыми подарками аквилонскому властителю подошел наконец к воротам Тарантии. В королевской конюшне с гнедого тотчас сняли упряжь, почистили, дали вволю напиться и накрыли мягкой цветастой попоной с кисточками по краям; король смотрел на него, не скрывая довольной усмешки, а десяток конюхов за его спиной шепотом переругивались, пытаясь отвоевать друг у друга право ухаживать за тонконогим красавцем.

— Мендус! — буркнул Конан, не отрывая глаз от подарка.

Низкорослый парень, две луны назад прибывший из северной деревеньки покорять столицу, облизал вмиг пересохшие от волнения губы и подошел к владыке.

— Головой отвечаешь!

Лицо конюха расплылось в счастливой улыбке. Он поблагодарил короля за оказанную честь низким поклоном и, бросив на старшего торжествующий взгляд, хозяйским жестом потрепал жеребца по холке.

Конан покидал свои владения в отличном расположении духа: пожалуй, впервые за последние дни тяжелое, мрачное настроение, густо замешанное на тревоге и постоянном напряжении, оставило его, исчезло без следа; он почувствовал, как расслабились его руки, плечи, могучая шея, и вдруг короля обуяло такое нестерпимое желание как следует напиться, что он невольно ускорил шаг. К Нергалу всех мятежников, тем более, что они сейчас и в самом деле где-то в той стороне, беспощадно уничтоженные верными Черными Драконами; и предателя Горо тоже к Нергалу — он вскоре отправится туда прямиком из Железной Башни, и… Кого же еще? А, махнул рукой Конан, пускай к Нергалу идут все! Он смачно сплюнул, ударом ноги распахнул тяжелую дверь, снизу всю испещренную следами его сапог, и вошел во дворец. Там он сбросил в услужливо подставленные руки слуге шелковый, расшитый золотыми звездами плащ, и в несколько прыжков одолел широкую и длинную мраморную лестницу, ведущую в небольшой уютный, но почти пустой зал — здесь обычно государь принимал обиженных, угнетенных, несправедливо осужденных и прочих нуждающихся; из этого зала потайная дверца вела в в роскошные покои, устланные толстыми и мягкими словно водоросли туранскими коврами, с тяжелыми занавесями на огромных, почти во всю стену окнах, с простой, но изящной дубовой мебелью — эти покои являлись любимым местом отдохновения короля.

Широкими шагами Конан пересек зал, повернул за великолепное, кхитайской работы кресло с высокой и узкой спинкой — там сидел он во время приемов, и исчез за бархатным серебристо-серым пологом, на ходу хлопнув с размаху ладонью по висевшему на стене колокольцу из неизвестного дотоле сплава темножелтого цвета — подарку шемитского купца. Легкий звон разнесся по залу и, спустя лишь несколько мгновений, через зал уже спешил старый слуга с подносом в руках. Привычки короля были ему давно известны, а потому все необходимое всегда хранилось поблизости — большой серебряный кубок, присланный в дар аквилонскому владыке тем же шемитским купцом, и мастерски сделанный ювелиром Фарнаном высокий кувшин с узким горлышком; пузатые бока сего творения были украшены тончайшей, изящнейшей гравировкой, изображающей Конана-варвара, Конана-Амру и Конана-короля в разные мгновения бурной жизни достойного мужа: на пиратском корабле и на гладиаторской арене, в пустынных гирканских степях и на пути к подземному храму Митры, с мечом и секирой — жаждущей крови Рана Риордой… Нет, ювелиру не были известны подробности тех приключений. Гравюры свои он создал по краткому и точному описанию государя, который, время от времени предаваясь воспоминаниям, пожелал вдруг заказать мастеру картины своей жизни — не для того, чтобы демонстрировать их гостям, а только для себя самого.