Вскоре после рождения близнецов Конрад Аденауэр получил абсолютное большинство на выборах в бундестаг, отчего Германия, особенно при взгляде из Парижа, совсем почернела и стала похожей на рецидивиста, которого тянет на старое.

В перерывах работы над рукописью я рисовал монахинь, преимущественно из ордена святого Винцента, ибо их ширококрылые чепцы стояли у меня перед глазами со смерти моей бедной мамы в кёльнском госпитале Святого Винцента, а теперь я рисовал их в парижском метро или Люксембургском саду. И там же возле карусели, о которой писал Рильке, мне иногда удавалось вытащить Пауля Целана из того замкнутого круга, где ему казалось, что его преследуют, и откуда не видел выхода.

В Париже, когда Франц и Рауль научились ходить, мы купили деревянный детский манеж, а в августе поехали с нашими почти годовалыми близнецами в Швейцарию, где я на фоне подрагивающих от знойного тессинского марева гор пичкал мою «Оливетти» новыми главами, в которых снег ложился на снег, а Балтика все еще покоилась под сплошным ледяным покровом.

Вернувшись в Париж, Анна продолжала танцевать под строгим присмотром мадам Нора, а я писал, вполуха прислушиваясь к близнецам. Иногда к нам заезжал Вальтер Хёллерер; отсюда он рассылал по всему миру почтовые открытки, исчерканные лиловыми чернилами; Анне он купил платье, которое мы называли «хёллереровским».

Из Парижа я поехал весной пятьдесят восьмого года через Варшаву в Гданьск, чтобы отыскать там следы утраченного города. Сидя в уцелевшей городской библиотеке, я видел себя, четырнадцатилетнего, сидящего в городской библиотеке. Я делал все больше и больше находок, разыскал, например, мою кашубскую двоюродную тетку, которой я, сильно повзрослевший, показался таким чужим, что пришлось предъявлять ей мой паспорт. У нее пахло простоквашей и грибами. У нее мне пришло в голову столько, сколько не вместила бы одна книга.

С запасом находок я возвратился из польского вояжа в Париж: порошок для шипучки, шумная суета на Страстную пятницу, стойки для выколачивания ковров, маршрут, по которому бежал уцелевший при обороне Польской почты разносчик денежных переводов, моя дорога в школу и обратно, сохранившиеся в городской библиотеке годовые подшивки газет, программа кинотеатров с фильмами, которые шли осенью тридцать девятого года. А еще шепот в исповедальне, надписи на надгробиях, ароматы Балтики и кусочки янтаря, которые можно было найти вдоль кромки прибоя на берегу между Брёзеном и Глеткау.

Так все было сказано и в то же время сохранило свежесть, будто находилось под стеклянным колпаком для сыра. Я выработался, но остался неистощим, продолжал писать собственноручно, но временами чувствовал себя послушным инструментом собственных персонажей, особенного одного, которого — не знаю почему — звали Оскаром. Я вообще вряд ли могу объяснить, как у меня что-то рождалось или рождается, а если мне и приходится давать объяснения, то они вряд ли правдивы…

В октябре того же года я приехал через Мюнхен в баварскую или швабскую деревушку, которая называется Гроссхольцлёйте, чтобы прочитать там собравшимся членам «Группы 47» главы «Просторная юбка» и «Фортуна Норд», в результате чего «Группа 47» присудила свою премию автору романа, который к тому времени был почти завершен. Издатели тут же устроили складчину для премии, набралось четыре тысячи пятьсот марок — мой первый большой гонорар, давший мне возможность еще раз спокойно перепечатать всю рукопись на моей «Оливетти», так сказать, набело.

Кроме того, на премиальные деньги был приобретен изящный по дизайну проигрыватель, прозванный «гробом для Белоснежки»; я купил его после того, как впервые прочитал в Мюнхене на радио отрывки из романа, и привез этот проигрыватель в Париж, где мы теперь часто слушали «Весну священную» Стравинского и «Синюю птицу» Бартока.

В Париже мы с Анной танцевали, тесно прижавшись друг к другу и свободно. В Париже к власти пришел де Голль, а я научился остерегаться дубинок французской полиции. В Париже я стал больше интересоваться политикой. В Париже протечки на стене способствовали проникновению в мои легкие бацилл туберкулеза, от которого я излечился уже только в Берлине. В Париже на Авеню-д'Итали близнецы разбежались от меня в разные стороны, и я не знал, кого догонять первым. В Париже ничем нельзя было помочь Паулю Целану. В Париже вскоре уже нельзя было больше оставаться.

Осенью пятьдесят девятого года, когда вышел первый тираж «Жестяного барабана», мы с Анной приехали из Парижа на Франкфуртскую книжную ярмарку, где протанцевали всю ночь до самого утра.

Спустя год мы покинули Париж и опять поселились, теперь уже с детьми, в полуразрушенном берлинском доме; здесь, на Карлсбадер-штрассе, где из пяти комнат мне отвели одну, я сразу же опять принялся рисовать и писать, ибо еще в Париже с помощью подаренной на свадьбу «Оливетти» приступил к работе над новым замыслом…

С тех пор я живу от страницы к странице, между одной книгой и другой. При этом остаюсь полон образов. Но рассказывать об этом не хватит ни луковиц, ни охоты.

О недавнем скандале, связанном с именем Гюнтера Грасса, наверняка слышали многие. За ним следили информационные агентства, о нем извещали новостные программы российского радио и телевидения, писала российская пресса, судачили форумы и блоги российского интернета. Нередко встречались публикации, где журналисты, дабы прибавить сенсационной остроты материалу и заинтриговать публику, допускали перехлесты, а то и шли на откровенную ложь. Вместе с тем почти ничего не говорилось о событии, с которого все началось. Этим событием стала новая книга Грасса, художественная проза автобиографического характера, однако всю книгу, еще до ее выхода в продажу, к читателям, инициаторы скандала свели к одному-единственному эпизоду, представив дело так, будто всемирно известный писатель накануне своего 80-летия решился признаться в постыдном факте собственной биографии, который, дескать, замалчивался на протяжении всей его сознательной жизни и который требует теперь радикального пересмотра и его творчества, и подлинности его гражданской позиции, и его общественной репутации.

Скандалы приобретают особенно широкий размах, когда они в значительной мере поляризуют либо элиту, либо все общество в целом и когда они затрагивают нечто очень существенное для элиты и общества. Все это имеет прямое отношение к феномену Гюнтера Грасса. Но прежде чем обратиться к нему, напомним хронику разыгравшегося скандала.

В пятницу 11 августа в 17 часов 13 минут немецкое информагентство SID (Служба спортивной информации) поместило под рубрикой «Разное» краткое сообщение: «Лауреат Нобелевской премии по литературе Гюнтер Грасс признался в беседе с газетой „Франкфуртер альгемайне цайтунг“ (субботний выпуск), что являлся членом войск СС». Следом на сайте этой газеты появилась редакционная статья и фрагменты из упомянутой беседы, предваряющие большую публикацию субботнего выпуска — интервью с Гюнтером Грассом под сенсационным заголовком «Почему я прерываю мое молчание через шестьдесят лет».[1] Так начался оглушительный скандал, эхо которого разнеслось по всему миру.

Речь в этом интервью шла о новой книге Грасса «Луковица памяти»,[2] которая носит характер художественных мемуаров и охватывает период с 1 сентября 1939 года, когда началась мировая война, до 1959 года, когда вышел в свет роман Грасса «Жестяной барабан». Но эти два десятилетия юности, человеческого и творческого становления писателя свелись в газетном материале к одному сенсационному факту — «служба в войсках СС».

При этом слухи о новой книге Грасса ходили довольно давно. Он работал над ней три года. На Франкфуртской ярмарке 2005 года издательство «Штайдль» уже намекало на ее скорое появление и на то, что это будет нечто вроде автобиографии. На самом деле к этому времени рукопись уже была у Хельмута Фрилингхауза, литературного редактора Грасса. К весне 2007 года редактура была практически завершена, и 17 марта, на юбилейном торжестве по случаю 80-летия Зигфрида Ленца, издатель Герхард Штайдль договорился с редакторами «FAZ» («Франкфуртер альгемайне цайтунг») о том, что газета получит эксклюзивную возможность представить новую книгу, дав отрывки из нее, развернутое интервью с автором, архивные фотографии и авторские иллюстрации (ведь Грасс с давних пор сам оформляет собственные книги, да и вообще литературное творчество неразрывно связано для него с изобразительным искусством).