Ахшена! Это имя было у тебя прежде, ты получила его от гетов и скифов; им ты была злой хозяйкой, волчицей – оскаленной и беспощадной. Потому и прозвали тебя Ахшеной, что значит негостеприимная, пасмурная.

Ты пугала своим ревом дикого зверя, твои волны приносили несчастья. Черт знает, какое твое настоящее имя и какое из них истинное: тогда ли, когда ластишься под солнцем и пестуешь веселых дельфинов, или же когда охватывает тебя слепая, беспомощная ярость и ты готова крушить землю и все, что на земле. Старая волчица, спрячь своих звездных щенков, спрячь их в пучине, не могу больше смотреть на них, я устал, я должен доплыть до берега, я хочу жить…

Адриан плыл из последних сил. Заря застала его далеко в море. Он то пытался оседлать волну, то поворачивался на спину и лежал не шевелясь, отдыхая, буравя взглядом вымытое небо. Там летали чайки, как грустные послания, утерянные рассеянным почтальоном. Вдали уже различалась полоса берега.

Адриан все оглядывался назад, туда, где морская гладь сливалась с небом, в тщетной надежде увидеть, не плывет ли еще кто. Но кругом, сколько мог охватить глаз, море было пустынным, серым, в морщинах волн. Хоть бы отчаянный крик человека, хоть бы взмах руки, чернота одежды, – тогда бы он не чувствовал себя таким одиноким. Ты всех проглотила, Ахшена, воспользовавшись темнотой ночи, ты еще поиграла с бесправными и бессильными жертвами и, только насладившись страданиями, утащила по одному в свое логово, ненасытная волчица. Твоя соленая, маслянистая, вспененная, желтая вода напоминает бешеную слюну суки, Ахшена!

Да и берег казался нереальным, – он то удалялся, то приближался и был подобен фантастической гадюке, которая, затаившись, ждет свою жертву. Это впечатление пробуждало в Адриане холод отчаяния и страха. Что его ждет там, на берегу? И все же он плыл, плыл к берегу, отгоняя мысли и страх, и даже надежду. И когда его ноги нащупали дно, он все еще не верил в свое спасение. Волны, которые так долго куражились над ним, проявили милосердие: подхватив под мышки, вынесли на береговую гальку и отхлынули, шушукаясь…,

Он долго лежал обессиленный. И только когда прошли озноб и дрожь, он уткнулся лицом в мокрый песок и зарыдал. Сознание непоправимой беды охватило его, как омар клешнями. Пустынное, словно до сотворения мира, море; пустынна земля; он может кричать и плакать, но никто не отзовется, потому что он один.

Только Ахшена, коварная ночная блудница, растягивает в улыбке губы, обожженные ядом.

Потом он, кажется, уснул, – он не помнит, что это было – сон или забытье, но когда открыл глаза – увидел чаек и неясную зарю. Он подумал. «Элегия чаек…» И море было ласковым, в нежной пене, казалось, ее взбили дети, бегающие у края воды.

Адриан, качаясь, поднялся на ноги. Во рту и на душе было горько, тело саднило, словно после побоев. Адриан снял с себя гимнастерку, брюки, белье, выжал и разложил на камнях. Оставшись в трусах, он двинулся вдоль кромки берега.

Не будь войны, сколько людей заполняло бы этот берег, но в то утро он был пустынным и диким. «Не мог же спастись только я один, – думал Адриан, – стоит поискать. Стоит поискать, и я найду, если не живого кого, то хоть мертвого, но я найду!» Сейчас он был бы рад даже мертвому, – так непомерно велик был страх одиночества. Он был бы рад любому свидетельству – солдатскому сапогу, пилотке, обмотке, потому что эти вещи помогли бы ему вернуть ощущение реальности, поверить в свое спасение.

Море ведь тоже свидетель? Но его даль спокойна и безмятежна. И небо свидетель. Небо, откуда темной ночью падали бомбы. Сейчас в нем – ни облачка.

Адриан шел, с трудом переставляя ноги, и на песке оставались вмятины – печальная цепочка человеческих следов. Легкий бриз шевелил кустарники, трепетно вздрагивали листья ивы. Между лысыми холмами чернели грязевые озерца.

Когда Адриан увидел жилье, он даже не поверил себе. Долго вглядывался в скособоченную лачугу, потом отвернулся и посмотрел назад, на свои следы, которые уже слизывала медлительная волна.

И опять взглянул в сторону, где ему пригрезился человеческий дом. Он не смел поверить! Но он ясно видел крышу, белую стену, ему даже казалось, что видит людей, хотя с такого расстояния вряд ли можно было увидеть.

Сперва у него было одно желание: бежать туда, к дому, к людям. Он уже двинулся, и тут его охватило томящее чувство тревоги. Еще не понимая причины, он застыл, потрясенный, беспомощный. И тут, у самой кромки воды, он увидел распластанное на песке неподвижное полуобнаженное тело мужчины. Над ним медленно кружили чайки, их печальные крики словно взывали о помощи. Рядом вздыхало море. Вдоль пустынного пляжа ветер гнал пожелтевшую смятую газету, она прокатилась у самой головы мужчины; и Адриан, напрягшись, ждал, что будет дальше, но человек не шевельнулся, а газета заскользила мимо, пока не прибилась к кустам.

Адриан медленно двинулся вперед. Он разглядел небритое землистое молодое лицо, мускулистое тело; голубые открытые глаза мертвеца, казалось, всматриваются в небесную даль, его руки, простертые к морской глади, не то просили у моря пощады, не то ждали, чтобы пришла волна и унесла его с собой. И Адриан, словно газетный лист, подталкиваемый ветром, прошел мимо, пока не споткнулся о спасательный круг. «Таврида»… Он нагнулся и взял круг в руки. Да, сомнений быть не могло, круг был с «Тавриды». Значит, и тот с потопленного парохода, и тот, мертвый… Адриан невольно оглянулся, потом медленно пошел обратно. И вдруг его будто ударили дубинкой по голове; утопленник лежал на боку и смотрел на Адриана широко раскрытыми блестящими глазами. Да-да, он смотрел, в этом не было никакого сомнения!

Адриан едва не вскрикнул. Подойдя совсем близко, он тяжело опустился на колени, взял мужчину за руку, и тот ответил слабым пожатием. «Невероятно, – пронеслось у Адриана в голове, – невероятно». Он жив, он дышал, смотрел! И даже услышал его тихий голос:

– Все погибли, спаслись только те, что были в лодке… Не ищи других.

– А ты что ж лежишь вот так, тебе плохо?

– Слушаю музыку моря, и мне хорошо.

– Я думал, ты мертвый.

– Кто знает, может, мы мертвы оба, давно скитаемся уже на том свете и страдаем наяву.

«Он не в своем уме, – мелькнуло у Адриана. – После такой ночи это не в диковину. Можешь ходить по земле и думать, что шагнул туда, в мир праведников. Мне и самому реальность представляется зеркалом с исчезнувшими образами, пленкой, которая никогда и никем не будет проявлена».

Долго оставаться в хижине старого рыбака они не могли и потому, едва окрепнув, стали собираться в путь. В путь, но куда? Их встретила прохлада утренней зари, когда пробуждаются в тайниках камышей и делают перекличку болотные птицы. Адриан испытал слабый импульс счастья: земля возвращала ему радость обыденностью своего существования. Все так же катила волны река, стрекотала сорока и кралась лиса, принюхиваясь лукавой мордочкой. Но его радость не могла быть долгой, ее погасила тревога. Что их ждет впереди, какие новые напасти? Сможет ли он взять когда-либо кисть в руки, чтобы запечатлеть это таинство природы, или же сама жизнь исключит его из своей среды? Его будущая судьба представлялась теперь загадкой, каким-то сложным математическим уравнением, и искомым мог оказаться ноль.

– Лодка там, на берегу, у ивы, – сказал им рыбак, – переправитесь через озеро и, даст бог, доберетесь до Женуклы. А дальше… смотря как вам повезет. Когда идет война, надо полагаться на счастье. Проскочит тот, кому суждено. Я уже прошел свою войну, ту, мировую, и остался жив. Да, можно остаться в живых, и будут у тебя руки и ноги, а внутри… внутри ты калека. Бывает и такое.

Растроганный до слез, Адриан обнял старика, поцеловал в морщинистые щеки. Потом заторопился. Надо было спешить, – возможно, им удастся пробраться к своим. Ясек молча шел следом, глаза его лихорадочно блестели, но в лице было странное, отсутствующее выражение. Ясек Гринкевич был поляком по происхождению, из далекой Померании, сюда, в эти сарматские края, он попал при тягостных обстоятельствах.