Ужинали мы в столовой, за круглым столом. Беззвучно работал маленький телевизор.

На экране политики взволнованно размахивали руками. Люси рассказывала, что они с Алоисом никогда не выходят в деревню; мужчины с утра до вечера сидят в баре, играют в карты и глазеют на любого чужака, проходящего мимо. Поэтому неудивительно, сказала она, что местные так далеки от реальной жизни. Алоис за ужином молчал, только один раз они с Люси перекинулись несколькими резкими фразами, из которых я поняла, что речь шла о какой-то статье в газете, рассердившей его. Во время разговора он напряженно смотрел или в свою тарелку, или через голову Люси на экран телевизора. Люси и Алоис общались на своем собственном языке, состоящем из непонятных мне странных слов и птичьих звуков, – на таком языке, должно быть, разговаривают люди, которые все время проводят вдвоем и почти не общаются с внешним миром. Они говорили, а я смотрела на картины, висевшие на стене напротив друг друга. На обеих было изображено дерево, расколотое ударом молнии; краски светились, и от этого через некоторое время начинали болеть глаза. В правом нижнем углу стояла еле заметная подпись Алоиса. Кроме стола, за которым мы сидели, и дивана, слишком просторного для двух человек, в комнате ничего не было. Нишу в каменной стене раньше, скорее всего, занимала фигура Мадонны; сейчас на ее месте была пузатая ваза и пара детской обуви, крошечные голубые туфельки. Люси заметила, что я с любопытством рассматриваю туфли. Она объяснила, что купила их для меня в городе в первую же неделю после переезда сюда. А потом забыла отправить. Но сейчас они будут слегка жать, заметила она, с усмешкой глядя на мои далеко не миниатюрные ступни.

Моя комната располагалась на верхнем этаже и походила на остальные комнаты, такие унылые и необжитые, как будто они боялись выдать, что в них обитали люди. Я легла спать, но заснуть не могла, и только тогда я обратила внимание на картину, висевшую на стене перед кроватью: расколотое молнией дерево – тот же мотив, что и на картинах в столовой. Я повернулась на бок и попыталась закрыть глаза, но напрасно. Я не могла не смотреть на эту картину. По стволу пролегла трещина, и из нее лучилась сердцевина дерева. Совершенно реалистическое изображение, и при этом с растительным и геометрическим орнаментом. Мазки были настолько плотные, что краска отставала от холста. Цвета были резкие, колкие, и воздух вибрировал от них, как от запредельно высокого звука, неслышного, но действующего на нервы. Воздух в комнате был наэлектризован, и я ворочалась на кровати с боку на бок, не в силах заснуть из-за этой картины на стене. Картина завораживала, притягивала к себе взгляд. Еще более невыносимыми, чем яркие краски, были эти орнаменты вокруг расколотого молнией дерева, дьявольская насмешка над природной катастрофой. Я встала, чтобы убрать картину. Но в тот момент, когда я сняла ее и почти уже повернула к стене, в дверь постучали. «Можно войти?» – спросила Люси. Я торопливо повесила картину обратно и снова легла. Люси вошла и присела на край кровати. Я невольно отодвинулась чуть в сторону – отчасти чтобы освободить ей место, отчасти потому, что мне стало не по себе оттого, что она оказалась так близко. Я сразу же пожалела, что отодвинулась, поскольку она мгновенно поднялась, прошла к окну и повернулась ко мне спиной. Она сказала, что не хочет говорить о прошлом, не собирается передо мной оправдываться и если у меня в связи с этим есть вопросы, то, к сожалению, она мне ничем не может помочь. Я уверила ее, что у меня нет подобных намерений. Мне было бы легче, если бы я стояла рядом с ней. Как прикованная, я лежала в своей пижаме под одеялом. Но даже когда она ушла и я сняла со стены картину, сон не приходил. Мысли вертелись вокруг этих туфель, которые она мне так и не отправила. Я воображала, как я разгуливала бы в них по квартире отца, не забудь Люси их прислать, как я соорудила бы из них для Нико и Флориана домик или кораблик и они стерегли бы по ночам мой сон. В конце концов я поднялась с кровати как после проигранной тяжелой борьбы и подошла к окну. Внизу был сад, и, высунувшись наружу, можно было увидеть кухонное окно. В нем горел свет, я различила тени Люси и Алоиса. Они сидели за столом и разговаривали. Я высунулась из окна как можно дальше, но в глухой сумятице голосов не могла разобрать ни единого слова.

Из соседней деревни снова раздается грохот отбойных молотков. Эти звуки утомляют меня, как и сама мысль о том, что в непосредственной близости от меня люди ворочают землю, усердно работают и что-то строят. Было время, когда все это проходило мимо меня. Тогда я не лежала бы в кровати, совершенно разбитая и оставленная на растерзание этому шуму, нет, тогда я просто читала бы, не обращая на все это внимания. Этот шум просто не дошел бы до меня, я бы его не заметила. Он бы утонул в чтении, застрял в стене из слов, которую я возводила вокруг себя с тех пор, как научилась читать. Стена из слов, она окружала и защищала меня во время чтения, а ничем другим я и не занималась. Мысленно я всегда могла призвать того или другого персонажа из прочитанных историй и побеседовать с ним. Я вела тысячи подобных бесед, когда молча и послушно сидела за партой.

Во время школьных каникул я подрабатывала на почте – сортировала письма. Я читала написанные от руки имена и воображала себе людей; они начинали разговаривать друг с другом, а я тихо сидела и слушала. В такие минуты мне казалось, что я нашла путь к жизни тех, кто не знал меня, но кого знала я, потому что у меня в руках были их имена и слова, написанные ими. Эти люди постепенно целиком заполняли меня, обживались и разрастались во мне, как в доме, в котором собраны тайны их жизни. В конце каждого месяца я встречалась с отцом, он давал мне новую порцию книг. Когда мне исполнилось шестнадцать, у меня была собственная комната в городе. Она была такой же пустой, как и комнаты в этом доме, но я никогда не чувствовала себя в ней потерянной.

Читая, я превращалась в плывущий корабль. Иногда меня охватывало состояние странного изнеможения, когда я была не в силах даже раскрыть книгу. Тогда она безутешно лежала в моих руках. В такие минуты я звонила отцу. Вечером он приезжал на своем «бьюике», и мы вместе отправлялись в дорогу. Я смотрела на его руки, державшие руль, на городские дома за стеклом, на силуэты елей и дорожные указатели. Фары прокладывали на ночном автобане тоннели света. Под шум мотора мы курили «Мальборо», пока салон не тонул в дыму. Я воображала себе, что мы совершили побег. И меня радовала мысль о том, что мы совершили побег вместе. Свет от фар передней машины оставлял красноватый отблеск на асфальте, а наша машина поглощала его. Иногда отец говорил что-то, очень тихо, будто сам себе.

С тех пор как я здесь, я не прочла ни строчки – и сейчас не могу. Будто отрезанная от всего мира, я лежу в постели. Передо мной – белая стена. Неожиданно мне приходит в голову мысль, что Люси могла вести дневник. Как воровка, я пробираюсь к ее шкафу, ищу в нем дневник. Выдвигаю ящики, открываю дверцы, роюсь в ее белье, и по ходу поисков дневник Люси из толстой и тяжелой книги превращается в моих мыслях в тонкую тетрадку, – но ведь должна же где-то быть хотя бы тетрадка. Когда я, стоя на стуле, обшаривала верхнюю полку, со шкафа чуть не упала ваза. Проклиная всё на свете, я снова привожу всё в порядок. Возвращаюсь к себе, беру книжку и закуриваю. Ложусь и, подняв повыше подушку, открываю книгу. У сигареты резкий вкус. Слова прыгают и расплываются перед глазами, пока я привыкаю к дыму. Я все время перечитываю первое предложение и никак не могу перейти ко второму. Раньше я проходила сквозь слова как через открытые двери. Сейчас же я остановилась перед ними – и ни с места. Это такое напряжение – следовать за нитью слов, которая не приведет никуда, кроме как к очередной точке или к новому предложению. В отчаянии я захлопываю книгу и наблюдаю за тем, как из дыма вырисовываются фигурки животных, как эти животные выплывают из моего рта и поднимаются к потолку. На потолке, этой просторной поляне, они прогуливаются. Большинству не удается проделать весь путь от моего рта до потолка, они растворяются в воздухе на полпути. Я стараюсь выпускать как можно более крупных сигаретных животных-долгожителей. Голод, глухая давящая боль, мешает мне играть, но мне не хочется спускаться вниз и в одиночестве сидеть в столовой.