— Оргия, — сказал тоненький голосок из-за его спины.

— ?

— Общественное движение: оргия, — повторил голос.

Девушка, его ровесница, стояла, уткнувшись подбородком в подголовник кресла Дэвида, и лукаво ему улыбалась.

— А что за газета? Похоже, классная штука.

От слова «классная», донесшегося из другой эпохи, у Дэвида перехватило горло. От удивления он не сумел оценить улыбку девушки — нежную, чуть обозначенную, но придававшую лицу сияние, подсвеченное синевой глаз, бледно-розовым тоном щек, алым цветом губ. На самом деле Дэвид не понимал, насколько она соответствует его типу женщины — хрупкая, с матовой кожей и прямыми пепельно-русыми волосами средней длины. Тип внешности, не подвластный времени и превратностям судьбы.

— Не знаю, я в аэропорту нашел, — ответил он настороженно.

— Оргия, — повторила она, — отсюда получаем «р» во второй клетке для слова «первый залп», восемь букв.

— И давно вы читаете у меня из-за плеча?

Два часа спустя они сидели на соседних креслах, называли друг друга на «ты» и постоянно подкалывали, но все равно не могли добить кроссворд.

— Может, мы ошиблись с этим «первым залпом», может, это не стрельба, — сказал он.

— А что ты предлагаешь?

— Канонада.

— Как ты сказал?

— Стрельба приходит в голову первой, и тянет за собой остальное, и здесь ловушка, которую нам готовят эти сопливые гопники. Не просто сопливые, а еще и сексуально озабоченные. В этом возрасте только о первых залпах и думают…

— Неужели ты думаешь, они осме…

— Восемь букв, «первый залп», ты же парень…

— Поллюция?

— Конечно. «Первый залп» — поллюция. У нас остается «о» от оргии, но теперь нет «б» от стрельбы, и тогда не проходит базальт в качестве «слияния твердых тел».

— А если поллюция у нас дает «п», то что можно придумать с этим «слиянием твердых тел»?

— Семь букв, выбирай — не хочу, минерал, порошок и даже известь.

— Да говорят тебе, четвертая — «п».

— Семь букв… «Слияние твердых тел», это же не может быть…

— Что?

— …

— Валяй, чего уж там.

— Групняк? — предложил он вполголоса.

— Неужели там и оргия, и групняк?

— Конечно, ничего, кроме групняка, и быть не может, и мне это больше нравится, потому что из-за твоей канонады у меня тут летело к черту слово ласка, стиль общения, пять букв.

— «Стиль общения», пять букв — это может быть что угодно, хоть обман, хоть мания… даже роман!

— …

— …

— Допустим, роман, тогда придется выкинуть эмоцию, «дела сердечные», шесть букв. И тогда летит все остальное…

— Не будем выкидывать эмоцию. Правда, в страсти тоже шесть букв.

— Невозможно, тогда исчезает «и», с которого начинается иллюзия — «требует ловкости рук»! Вместо него первой становится «о».

— «О» — первая буква, семь букв, «требует ловкости рук»… Знаешь, о чем я подумал?

— Боюсь догадаться…

— Как это ни прискорбно, онанизм решает все проблемы и дает ключ к «лучшему способу знакомства», которое теперь у нас не разговор, а поцелуй.

— Поцелуй? А почему бы и нет?

— Да, почему бы?

Вскоре их самолет приземлится в Лос-Анджелесе. Дэвид так и не позвонит той паре американцев, так или иначе забывших о его существовании, и предложит Дельфине пойти посмотреть город. Двадцать минут спустя служба уборки аэропорта пройдется по проходам салона эконом-класса и запихнет в мусорные мешки все, что оставили пассажиры, — в том числе «Газету Жюля Валлеса».

В северном крыле аэровокзала стояли гигантские контейнеры, где дорожные службы накапливали, перемешивали и сжигали ежедневно по несколько тонн отходов из девяти терминалов международного аэропорта Лос-Анджелеса. Некоторые контейнеры шли на переработку и ждали, когда на рассвете их на полуприцепах доставят на завод по переработке вторсырья в Сан-Диего. В четырех из этих контейнеров, объемом в шесть кубометров, были свалены тысячи журналов, газет и компьютерных распечаток, которые авиакомпании сдавали целыми стопками. Похожий на жука, попавшего в спичечную коробку, Донни копошился в наименее набитом из четырех.

Донни Рэй, сирота по матери, проводил большую часть суток вне дома, чтобы избавить от лишних забот отца, и так сидевшего в полной нищете. В пятнадцать лет он уже не нуждался ни в кормежке, ни в одежде, ни даже в советах по жизни с ее многочисленными ловушками, в которые его отец уже попадал. Он мало ходил в кино, телевизор не смотрел никогда, и никто в его квартале не мог служить ему достаточно пристойным примером, чтобы вести его к взрослой мужской жизни. Разве что отец по-своему служил абсолютной моделью провала, идеальным примером для неподражания, бесспорным прототипом по части жизненного краха. Донни выпутывался самостоятельно, и скорее неплохо, выуживая там и сям правила жизни в ритме своего вполне эмпирического бытия, и эта юность была ничуть не хуже других, более оберегаемых и наверняка гораздо более бедных событиями. Он ощущал в себе легкую душу поэта, который умеет видеть мир в перспективе, жить в нем без груза и радоваться его неожиданным красотам. Но прежде чем ринуться открывать мир, Донни пришлось с тринадцати лет самостоятельно зарабатывать на жизнь, чтобы перестать зависеть от отца, а то и помогать ему дотянуть до конца месяца. Перебрав ряд халтур, большинство из которых было на грани законности, он стал специализироваться на утилизации старых журналов, как некоторые другие — на сборе банок из-под кока-колы. Трижды в неделю он инспектировал контейнеры аэропорта, а потом сдавал свой улов перекупщикам, которые сами работали на коллекционеров комиксов, журналов, газет, — охотники находились почти на всё. Донни теперь в совершенстве овладел ремеслом: рыть — распределять по своим каналам — искать новые сети сбыта; и пока он действовал в одиночку и не высовывался, дорожные службы закрывали глаза на его бизнес. Он не имел себе равных в умении нырнуть в контейнер с головой, спуститься со стопки на стопку, обшарить малейший закуток, прорыть лаз, пролистать, отсортировать, утрамбовать, потом подняться на поверхность с сумкой, полной иногда баснословного улова. Аэропорт Лос-Анджелеса стал его исключительной территорией, к его виду привыкли, на него никто не обращал внимания.

Однако в то утро Донни пожалел, что вышел на работу ради такой малости: слишком новая подборка журнала «Вог», журналы по фитнесу, абсолютно неинтересные, за все — долларов десять наберется, может на пять больше с этим «Плейбоем» 1972 года, который точно возьмет букинист из Каталины. Находятся любители и на такое старье, и не только старые извращенцы, но люди приличные во всех отношениях и даже ученые, те, что пишут исследования и диссертации по всей этой доисторической прессе. Самые невероятные журналы иногда становились предметом коллекционирования, начиная с «Плейбоя» — американского мифа, утехи пенсионера, — вот уж людям не на что деньги тратить. Журнальчик с голыми девками за 1972 год, на кой черт он нужен?

В 1972 году его отец и мать еще не познакомились, и ничто не предвещало появления Донни Рэя. Он родится только пятнадцать лет спустя, когда чувство стыдливости сдастся на милость всемогущему товару, когда жажда наживы сметет последние табу. Для него, еще ни разу не дотронувшегося до женского тела своими руками, оно было чем-то вроде неиссякаемого природного сырья, видимого невооруженным взглядом и открытого взору во всех своих малейших закутках. Их нагота была достоянием нации с незапамятных времен, как водопровод или метро, Правом Мужчины. Ни разу не тронув ног девушки, Донни считал, что знает все об их интимном устройстве. Во время раскопок он кидал почти пресыщенный взгляд на красоток из Хастлера и прочих Пентхаузов, где одно человеческое тело стоило другого, и это не вызывало у него ни малейшего любопытства. Донни Рэй не мог вообразить, что уже в 1972-м очень красивые женщины позировали в журналах голыми, чтобы стать королевой на день, и что мальчик его возраста мог пойти на убийство, лишь бы заполучить этот номер «Плейбоя». Он же ограничился тем, что пролистал его, проверяя сохранность, развернул центральную вклейку и на трех журнальных страницах обнаружил «девушку месяца». «Мисс Май 1972» звалась Линда Мэй Бейкер и позировала в ванне с пеной, анфас и целиком, вид сверху.