– Ну рассказывай.

– Я думал – менты.

– Какие менты?

– Ну, когда ты подъехала… Если живёшь в Москве, рано или поздно менты проверят у тебя документы. А я у ментов пользуюсь особым респектом. Они ради меня на всё готовы, однажды даже троллейбус тормознули.

– Ух ты!

– Я просто сидел тихонько и смотрел в окошко. А мимо «шаха» ментовская едет. И так их там много набилось, просто полным-полно, и все менты. Видят меня и давай водителю троллейбуса орать: «Стой, стой!»

– Просто так?! Тебя увидели и троллейбус остановили? – сомневается Соня.

– Ну… не совсем просто так… я показал им язык. Такие они смешные были в этой «шахе». Они через громкоговоритель приказали водителю троллейбуса остановиться и такой мне шмон устроили!

Соня расхохоталась. Кажется, шутка удалась.

– А чем занимаешься?

– Архитектура, дизайн… – Перед глазом маячит пятнышко. Двумя пальцами оттягиваю ресницы, что-то на них налипло.

– Красивые ресницы, – отмечает Соня и входит в опасный поворот, не снизив скорости. Пришлось схватиться за поручень, чтобы не завалиться на неё.

Чёрт, зря я про свою профессию брякнул. Надо было таинственность сохранять. Может, я из ФСБ. Может, у меня в руках рычаги всякие властные, могущественные друзья в чёрных масках и с «калашами»…

Впереди плетётся просевший от груза старый грязный «Москвич» с номером тридцать третьего региона. Водитель «Москвича», провинциальный бедолага, не знает, куда податься в адском автомобильном потоке. Соня пытается его обогнать, тыкается и так и сяк, мигает «Москвичу» фарами – бесполезно. Наконец мы объезжаем «Москвич». За рулём сидит мужик с вытаращенными от столичного движения глазами. Соня опускает стекло, перегибается через меня, кричит:

– Регион номер тридцать три, Москва приветствует тебя!

Мужик ошалело смотрит на нас. Соня гогочет, я улыбаюсь, на меня произвела впечатление её грудь, которой она, невольно или специально, прижалась ко мне.

– Тебя не оскорбляет мой шовинизм? – Вот уж не ожидал, что её интересует моё мнение по такому вопросу. – Все сейчас такие культурные стали.

– Твоё дело.

– Политкорректность не по мне.

– Понимаю…

Мы молчим, тут Соня возобновляет прерванные обгоном расспросы:

– Ну а пацан слабоумный, он тебе кто?

– Слушай, не называй его слабоумным!

Я уже успел заразиться вирусом всех родителей умственно отсталых детей. Начинаю верить, что дауны не слабоумные, а дети Бога. Если такой ребёнок навалил кучу посередине многолюдного супермаркета, это не мерзкая выходка, а проверка человеческой терпимости. В глубине души я считаю это бредом, прекрасно понимая, что дауны бывают не только смешными, но и отталкивающими. Но когда речь заходит о Ване, я превращаюсь в рьяного защитника. Как все мои соотечественники, ругающие родину дома, становятся ортодоксальными патриотами за границей. Родители недоразвитых, и я в том числе, похожи на провинциалов, которые с пеной у рта доказывают жителям столиц, что воздух в деревне чище, шума меньше, а еда вкуснее. Столичные молча кивают, терпеливо улыбаются, но городов не покидают. Провинциалы же вопреки собственным речам зачастую мечтают перебраться поближе к цивилизации.

– Только учить меня не надо, – осаживает Соня.

Её обучение не входит в мои планы.

– Знаешь… тормозни-ка здесь, приехали, – говорю я. Джип останавливается. Я выхожу. Хватит с меня этих своенравных московских сук, привыкших давать указания подчинённым и домохозяйкам. Иду прочь от машины. Налетаю на кого-то, извиняюсь. У нас серьёзные имущественные разногласия, а она со мной говорит, будто женаты десять лет… не надо было садиться…

– Эй, Фе-едя, извини! – кричит вдогонку Соня. Подходит. Фары джипа мигают аварийными огнями.

– Не напрягайся, я больше так говорить не буду. Только бить меня больше не надо! – с комичным испугом произносит она. – Вы что, братья?

– Мы…

Тут я, стоя посередине тротуара, рассказал ей свою жизнь. Про родителей, про Ваню. Так бывает, друзьям о себе не рассказываешь, а потом – бац! – и всё вдруг выложишь случайно подвернувшемуся человеку. Соня выслушала не перебивая, а в конце спросила:

– Познакомишь меня с Ваней? Теперь уже интересно…

– У нас бардак… – попытался отговориться я.

«Эй, чувак, не тупи! Баба сама просится. Тебя же всё задолбало! Скучно! Ты как примерная мамаша, только и делаешь, что квохчешь вокруг этого засранца, мать его!.. Пригласи её, хоть что-то новенькое! Баба все поймет», – говорит внутренний голос.

«А что, если она потом „по дружбе“ попросит не ворошить дело с могилой?.. Так не пойдёт… А ведь попросит», – возражаю я.

«Насрать! Чё ты всё усложняешь! Оттянись, релаксни, трахни её, если получится. Ты же совсем охренел от одиночества. На Ваню орёшь через день».

Короче, я залез обратно в джип, и мы тронулись с места.

Наша квартира состоит из трёх комнат, кухни, туалета, ванной, кладовки и балкона. Три окна из четырёх выходят на набережную. Публика в доме двух типов: остатки старых чванливых жильцов, потомков советских военачальников, и граждане, разбогатевшие за последние двадцать лет. Подъезд считается красивым. Дамы, любящие цветы, уставили этажи горшками с кактусами, геранями и какими-то ползучими лианами. Любительницы прекрасного вбили гвоздики, на которые повесили позапрошлогодние календари с фотографиями берёзовых рощ и пушистых котят. А одна, ставшая в последние годы набожной, вдова замминистра пищевой промышленности СССР, обклеила стенки лестничных маршей иконами.

Я попробовал дозвониться соседке, с которой оставил Ваню, но никто не поднял трубку. Не сболтнул бы он Соне про картину. Он ведь знает, что она дочка художника Сазонова.

– Здравствуйте, я на ночь телефон отключаю, а включить забыла, – прошамкала соседка, когда я сказал, что у них никто к телефону не подходит. Я вручил ей сухой шоколадный тортик, который она любит больше других. На Соню соседка посмотрела выразительным взглядом: мол, наконец сын Овчинниковых привёл в отчий дом женщину.

– Что вам здесь надо?! – строго спросил Ваня, увидев Соню.

– Иван, познакомься, это Соня. Она хорошая. Соня, это Иван.

Соня пожала пухлую Ванину ручку с коротенькими пальчиками.

– Очень приятно, – произнёс Ваня, узнав, что Соня «хорошая».

Отпираю нашу дверь.

– Кудрявая хата. – Соня окинула острым взглядом запылённый тяжеловесный хрусталь в серванте, выцветшие зелёные обои, сохранившие свой изначальный цвет только за шкафом, пошловатый зимний закат кисти дедовского друга-генерала, увлёкшегося на пенсии живописью. С этими словами она плюхнулась в продавленное кресло, обтянутое истёршимся плюшем цвета ржавчины. То самое, из-за которого Ваню лишили роли.

– Дедушка – Герой Советского Союза.

– Так вы, что называется, «из семьи»? – иронично подмигнула нам с Ваней Соня.

– Мама – химичка, папа – инженер. Только вот деда угораздило…

Соня погладила чёрный рояль, ощупывая трещину на крышке:

– Играете?

– Не-а, я учился, но без толку. Не могу двумя руками разные движения делать одновременно, да ещё и на педали жать. Чаю хочешь?

Не успела Соня сесть на скамью на кухне, как Ваня согнал её с места и вытащил из хозяйственного ящика под сиденьем с десяток банок варенья, которое родители заготовили за последние годы. На банках указаны годы урожаев, как на вине. На некоторых наклейки «Почтительность. Послушание».

– Что это за хрень? – спросила Соня про наклейки.

– Сорт варенья, – соврал я. На самом деле это остатки борьбы моей мамы со мной. На банках с самодельным вареньем и соком из дачных яблок, которыми меня снабжали каждую осень, неизменно были наклеены пластыри с надписью «Почтительность. Послушание». Таким образом мне должно было привиться правильное отношение к родителям.

Стол, и без того забитый лишними вещами, в мгновение ока превратился в склад купажного варенья. Мы даже перестали видеть друг друга. Соня хихикнула, я смутился.