— Это по-матерински? — спросил Маледикт. — Моя мать была совсем не такой. — Юноша устроился за исцарапанным деревянным столом и принялся ковырять кончиком ножа кусочки миндаля, отвлеченный от всплеска ярости непривычной обстановкой.

Джилли поставил на плиту старенькую жестяную кастрюльку, плеснул в нее молока и проверил, горит ли огонь.

— Не хочешь?

— Она была самой обычной шлюхой из Развалин. Как и я. — Дрожь в хриплом голосе походила не столько на плач, сколько на предупреждающий треск гремучей змеи; но Джилли давно научился улавливать все нюансы этого голоса и мгновенно повернулся.

— Ну, будет, будет, не надо, не надо так, — заговорил Джилли, осмелившись легко коснуться губами лба юноши, как будто успокаивал несчастного подростка. — Ты не такой, ты же благородный господин.

— Когда он женится, я превращусь в его шлюху, всего-навсего. И все равно я выбрал этот путь. Ворнатти не в счет. Я использовал его так же, как он меня. Но как только я убью Ласта — чем я стану, если Янус женится? Я буду вести жизнь, о которой мечтала для меня моя мать. Превращусь в игрушку богача.

Джилли щедро сдобрил молоко бренди и поставил чашку перед Маледиктом.

— Никогда не встречал игрушек с такими когтищами и зубищами, — весело заметил он. — Пей, а я буду рассказывать тебе истории о дворе.

Маледикт поднес кружку к губам, глотнул.

— Не знаю, зачем я слушаю твои сентиментальные сказки.

— Затем, что взамен я терплю твои капризы и перепады настроения, — ответил Джилли. — Но если тебе наскучили истории о любви, расскажу тебе, как затонули «Грозный» и «Дьявол».

— А там есть про кровь? — заинтересовался Маледикт.

— Это случилось в войну, — сказал Джилли. — В войну всегда льется кровь. Всё происходило в первые дни Ксипоса, когда боги еще не покинули нас. Капитаном на «Грозном» был Беллан, а на «Дьяволе» — один из итарусинских принцев. Их пушки были заряжены железом, а сундуки полны золота — самого лучшего, что могло убедить жадного Нагу прийти им на помощь. Они сражались, грабили и истекали кровью, бросая соли за борт так же часто, как стреляли из пушек, и наконец чешуйчатый Нага, бог здоровья и скупости, метавшийся в водах в ожидании подношений, поднялся из моря и забрал все. Корабли, людей, пушечные ядра и выкупы двух королей чистым золотом. Достаточно кровавая история?

— М-м-м, — согласно промычал довольный Маледикт. — И никто не попытался отыскать и вернуть золото?

— То, к чему прикоснулись боги, навеки меняется. Лучше уж пусть будет подальше от людских рук — на всякий случай.

Джилли поднялся, вытащил из печи горячий хлеб и бросил остывать на решетку. Потом отрезал ломоть, положил на стол, отыскал в кладовой только что сбитое масло и вернулся к Маледикту. Отломил кусок и подал теплый хлеб юноше.

— Держу пари, ты сегодня не ел, а только яростью своей исходил.

— Не отчитывай меня, — сказал Маледикт, однако намазал толстый слой масла на свой кусок.

— Ешь, а я тем временем расскажу еще одну историю. Более древнюю, о рыцаре и его оруженосце, и о том, как они просили Эпсит подарить им ребенка.

Маледикт закатил глаза.

— Опять про любовь. Джилли, ты романтик.

— Это неизлечимая болезнь, — отозвался Джилли, пытаясь угадать настроение Маледикта. Глаза у него были грустные, веки набухли от рыданий, но губы перестали уныло кривиться — на них даже обозначилась едва заметная улыбка.

Маледикт допил молоко, подошел к плите и налил еще кружку. Потом сел за стол и принялся за крошеный миндаль и теплый хлеб, ожидая рассказа Джилли.

— Истории любви так часто наводят скуку…

— Может, вырвать листок из какой-нибудь порнографической книжки Ворнатти и накормить тебя непристойностями вместо романтики? — поддразнил юношу Джилли.

— Что хочешь, Джилли, я весь внимание.

— Жил-был рыцарь… — начал свой рассказ Джилли, улыбаясь не сюжету, а неохотному вниманию Маледикта — тот походил на ребенка, которого заинтересовали чем-то против его воли. Предание было старинное — и очень печальное. Мужчины получили ответ на свое прошение Эпсит, богине созидания и отчаяния. Кобыла забеременела человеческим ребенком. Но в родовых схватках она копытом ударила оруженосца в горло, и первый крик их новорожденной дочери смешался с предсмертным хрипом оруженосца.

Когда Джилли окончил историю, глаза Маледикта оставались грустными, уголки рта снова поползли вниз; горестно вздохнув, Джилли пересказал всю историю на манер фарса: рыцарь и оруженосец обратились с прошением к Эпсит, а лошадь оказалась жеребцом, так что в итоге оба мужчины забеременели, а конь… остался весьма доволен. Уныние Маледикта быстро сменилась смехом.

— Никогда не думал, что ты знаешь такие предания, — проговорил Маледикт, вдоволь нахохотавшись.

— Я прожил со старым мерзавцем восемь лет, — сказал Джилли, — а до того жил на ферме. Удивительно, что я не говорю так все время.

— Спасибо, Джилли.

Когда настроение у Маледикта улучшилось, мысли Джилли вернулись к погрому, учиненному наверху.

— Давай-ка приберем немного, чтобы ты мог спать, не опасаясь осколков стекла в постели.

Он рывком поднял Маледикта на ноги и погнал наверх, не слушая жалоб и подтрунивая над заявлениями юноши о принадлежности к аристократии.

Когда Янус вернулся, Маледикт стоял посреди комнаты, собрав в охапку обрезки кружев, а Джилли снял и аккуратно сложил постельное белье, все еще посверкивавшее осколками. Янус открыл дверь и остановился на пороге.

Маледикт затолкал белье под прикроватную лесенку.

Янус подвинул кресло к камину и сел.

— Снова вспылил?

— Лучше выплеснуть, чем держать внутри, как говаривала Селия.

— Селия пользовалась этой аксиомой, чтобы оправдывать свою ломку, — возразил Янус. Нагнувшись, он подобрал с каминной плиты туфлю, провел пальцем по длинной царапине сбоку.

— Ты рассержен? — спросил Маледикт, ссутулившись перед Янусом.

— Это твои вещи, — ответил Янус.

Джилли подобрал чайник: фарфоровый носик был отбит, так что и с чайником пришлось распрощаться.

После всех усилий, которых стоило успокоить Маледикта, Джилли не собирался позволять Янусу опять вывести юношу из себя, и принялся суетиться, прибираясь в комнате.

— О чем ты задумался, что так притих? — поинтересовался Маледикт, забираясь на колени к Янусу.

— О туфлях. Вот эта никуда не годится. — Он выпустил туфлю из рук и обнял Маледикта за талию. — Во всяком случае, нам она кажется никуда не годной. Теперь.

Маледикт медленно провел пальцами по мягкой, исцарапанной коже туфли, ощупывая причиненный ущерб.

— Я не думал об этом уже несколько лет. Мы могли неделю кормиться за счет пары таких туфель.

— Вы ели обувь? — не поверил Джилли.

— Нет, глупый, — отозвался Янус. — Мы сдавали ее старьевщикам за медь, а то и за серебро, если торговался Мэл. Старьевщики закрашивали царапины и продавали обувь в четыре раза дороже, чем платили нам.

— Джилли, туфли нельзя есть. Они не перевариваются, а если использовать их для бульона, он будет иметь лишь привкус ног, — объяснил Маледикт. — Если вообще удастся раздобыть воды. В Развалинах я всегда страдал от жажды.

Джилли опустился на ступени перед кроватью.

— Чтобы избавиться от жажды, мы клали под язык камешек, — вспомнил Янус.

— Вставали на заре, чтобы собрать росу со стен. Но так близко к морю даже капли росы имеют солоноватый привкус, — сказал Маледикт. — Я уже несколько лет не просыпался на заре.

— А я поначалу просыпался, несмотря на то, что сидел в золоченой клетке. Я просыпался вместе с солнцем, но у кровати всегда стоял кувшин питьевой воды, а потом приходили служанки и приносили мне чай. — Янус вздохнул, уткнувшись лицом в шею Маледикта. — Почти невозможно вспомнить чувство голода.

— А я помню голод, — сказал Маледикт. Уголки его рта опять опустились, как будто он ощутил, как голод скручивает ему живот, несмотря на только что съеденные хлеб с молоком и орешки.