Подавленная тяжестью его обвинений, Нака-но кими долго не могла выговорить ни слова, но не отвечать тоже было нельзя, и в конце концов она сказала:

Она заплакала — столь трогательная в своей печали, что просто невозможно было остаться к ней равнодушным. «Но ведь то же должен чувствовать и Тюнагон…» — подумал принц и, придя от этой мысли в полное отчаяние, разрыдался. Что за чувствительное сердце! Соверши Нака-но кими тяжкое преступление, он и тогда не смог бы от нее отвернуться. Она была так прелестна и так беспомощна, что очень скоро все укоризны были преданы забвению, и принц принялся утешать супругу, обнаруживая при этом самую нежную заботливость.

Следующее утро застало принца в опочивальне госпожи. Туда принесли воду для умывания и утренний рис.

После дома на Шестой линии, где все сверкало, где корейская и китайская парча, узорчатые шелка тщились затмить друг друга богатством и яркостью оттенков, убранные с прелестной простотой покои Нака-но кимн показались принцу особенно уютными. Многие дамы носили мягкие домашние одежды, повсюду было тихо и безлюдно. Сама госпожа, облаченная в скромное светлое платье и хосонага цвета «гвоздика», была так мила и изящна, что даже гордая дочь Левого министра, блистающая юной красотой и изысканнейшими нарядами, не могла ее затмить. К тому же пристрастный взор любящего обычно не замечает недостатков.

За последние дни округлое лицо Нака-но кими осунулось и побледнело, однако это не только не умалило ее красоты, а, напротив, сообщило ей еще большую утонченность. Надо сказать, что сомнения начали терзать принца задолго до того, как он уловил столь встревоживший его аромат. Он понимал, что красота Нака-но кими способна воспламенить воображение любого мужчины, и если кому-нибудь постороннему вдруг удалось бы услышать ее голос или увидеть сквозь занавеси очертания фигуры… Принц хорошо знал, к чему это могло привести, а потому всегда был настороже и часто с деланным безразличием заглядывал в шкафчик и шкатулки супруги: «Нет ли там каких-нибудь подозрительных писем?» Иногда ему попадались среди бумаг какие-то коротенькие записки, но они были самого обычного содержания, к тому же госпожа явно не дорожила ими. «Не может быть, чтобы не было других», — недоверчиво разглядывая их, думал принц.

Нетрудно вообразить, как он был встревожен сегодня. «Тюнагон так красив, что ни одна женщина не устоит перед ним, — думал он. — И вряд ли госпожа является исключением. Они составили бы прекрасную чету. Так почему бы им не испытывать друг к другу нежных чувств?»

Принц приходил в отчаяние, негодовал, терзался ревностью — словом, совершенно лишился покоя. Этот день он тоже провел в доме на Второй линии, не преминув, правда, отправить два или три письма дочери Левого министра, чем вызвал немалое возмущение пожилых дам.

— Не успел уехать, а уже столько накопилось невысказанного… — ворчали они.

Услыхав, что принц безвыездно живет в доме на Второй линии, Тюнагон пришел было в дурное расположение духа, но тут же постарался взять себя в руки: «Глупо, в высшей степени недостойно помышлять о женщине, — подумал он, — которой спокойствие я почитаю своим долгом охранять». В самом деле, он должен был радоваться, что принц не оставил Нака-но кими. Подумав о том, сколь жалки должны быть ее дамы в своих старых, обвисших платьях, он поспешил в покои матери.

— Не найдется ли у вас приличных нарядов? Мне они были бы очень кстати… — спросил он, и принцесса ответила:

— Кажется, есть платья, предназначенные для служб следующей луны.[31] Крашеных у меня теперь почти не бывает… Но можно распорядиться, и их сошьют.

— О нет, не беспокойтесь, довольно и того, что есть.

И Тюнагон, обратившись в покои Драгоценного ларца, выбрал из всего имевшегося там несколько нарядных платьев и изысканных хосонага, а также белые и узорчатые шелка. Для самой госпожи он из собственных запасов отобрал превосходный блестящий алый шелк и тонкую белую парчу. Все это было тщательно уложено и отослано. Вот только не оказалось под рукой подходящих хакама. По какому-то одному ему известному побуждению Тюнагон присовокупил к нарядам случайно попавшийся ему на глаза пояс для шлейфа мо. Дары сопровождались следующей песней:

Тюнагон велел вручить письмо госпоже Таю, пожилой даме, которая была ему особенно предана.

— Посылаю вам кое-какие вещи, надеюсь, вы сумеете найти им должное применение, — передал он на словах.

Все предназначенное для госпожи Тюнагон, не обозначая особо, уложил в отдельный ларец, который обвязал самой красивой тканью.

Таю, привыкшая к тому, что Тюнагон часто оказывал им такого рода услуги, не стала ни показывать дары госпоже, ни тем более отсылать их обратно, а, не долго думая, распределила ткани между дамами, и они тут же принялись шить. Прежде всего следовало нарядить молодых дам, прислуживающих непосредственно Нака-но кими. Да и служанки совсем обносились, и им пришлись весьма кстати простые, но изящные и опрятные белые платья. Право же, кто, кроме Тюнагона, позаботился бы обо всем этом? Слов нет, принц нежно любил госпожу и обнаруживал к ней самую трогательную заботливость, но мог ли он уследить за подобными мелочами? Избалованный общим вниманием, он жил, не ведая печалей, и откуда ему было знать, как тяжело иметь в чем-то нужду? Такие, как он, не мыслят себя иначе, как в самом роскошном окружении. Воплощением холода является для них капля росы на цветке. Так что не стоит упрекать принца. Он был на редкость попечительным мужем, ибо принимал живое участие во всем, что касалось его любимой супруги, старательно вникая в ее каждодневные надобности. Некоторые дамы, в том числе и кормилица, полагали, что он мог бы и не усердствовать так. Тем не менее Нака-но кими часто страдала из-за того, что служанки ее дурно одеты. «Увы, в столице свои трудности…» — сокрушалась она. А теперь, когда приходилось соперничать с дочерью министра, живущей в одном из самых великолепных домов столицы, она чувствовала себя еще более неуверенно, ибо знала, что приближенные принца станут сравнивать, и, конечно же, не в ее пользу. Тюнагон догадался о ее страданиях и поспешил прийти к ней на помощь. Несомненно, ему, человеку постороннему, неловко было тайком снабжать Нака-но кими самыми простыми, обиходными вещами, но торжественно посылать заранее подготовленные пышные дары — право же, это показалось бы людям куда более подозрительным. Поэтому он и на этот раз отобрал несколько простых, но очень изящных платьев, присовокупил к ним вытканное нарочно для госпожи коутики, несколько свертков узорчатого шелка и все это отослал в дом на Второй линии.

Надо ли говорить о том, что Тюнагон не менее принца Хёбукё был избалован ласками и угождениями окружающих? Изнеженный и высокомерный, он чуждался житейских забот и устремлял сердце к возвышенному. Однако, после того как судьба свела его с Восьмым принцем и ему открылось очарование жизни, чуждой мирских страстей и огражденной от блеска и суеты, он по-новому увидел мир и душа его исполнилась жалости и сострадания. Подумать только, что всем этим он обязан Восьмому принцу!

Итак, несмотря на решительное намерение быть для Нака-но кими радетельным опекуном, не более, он по-прежнему беспрестанно помышлял о ней, и письма его становились все более страстными. Видно было, что он с трудом владеет собой, и Нака-но кими снова вздыхала и сетовала на судьбу. Будь Тюнагон совершенно чужим ей человеком, она без сожаления прервала бы с ним всякие сношения как с недостойным снисхождения безумцем. Но он всегда был ей надежной опорой, и внезапный разрыв с ним возбудил бы толки и подозрения. К тому же она ценила его преданность и не хотела быть неблагодарной. Однако делать вид, будто она разделяет его чувства… Увы, вряд ли когда-нибудь Нака-но кими попадала в более затруднительное положение. Рядом с ней не было никого, кто разрешил бы ее сомнения или хотя бы посочувствовал ей: молодые дамы, к совету которых она могла бы прибегнуть, появились в доме совсем недавно и ничего не знали о ее прошлых обстоятельствах, приехавшие же вместе с ней из Удзи были слишком стары, чтобы понять… Ах, как же не хватало ей Ооикими! «Будь сестра жива, у него и мысли не возникло бы…», — думала она и еще больше печалилась. Увы, даже холодность принца не доставляла ей таких страданий.