Теперь принц нечасто бывал в доме на Второй линии. Высокое положение ограничивало его свободу, и выезжать днем ему не дозволялось, а вечером он не мог уехать, не заглянув к Року-но кими (дневные часы принц по-прежнему проводил в южных покоях дома на Шестой линии)… Вот и получалось, что госпоже из Флигеля приходилось коротать ночи в томительном ожидании и, хотя она давно себя к этому готовила, перенести охлаждение принца оказалось труднее, чем ей думалось прежде. «Неужели любовь исчезает бесследно? — сокрушенно вздыхала она. — Но я сама виновата, мне, ничтожной, не место…»

С сожалением, смешанным с раскаянием, вспоминала Нака-но кими тот день, когда пустилась в путь по горной тропе. Далеким сном казалось то время, и мысль о тайном возвращении в горную обитель беспрестанно являлась ей. О нет, она вовсе не собиралась порывать с принцем, ей просто хотелось немного рассеяться. Да и не лучше ли уехать, чем докучать супругу упреками и жалобами? Эта мысль настолько захватила ее, что, преодолев смущение, она отправила письмо Тюнагону:

«Адзари известил меня о ходе поминальных служб и о Вашем участии, и я не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою признательность. Отрадно сознавать, что в Вашем сердце до сих пор сохранились хотя бы остатки того расположения, которое Вы испытывали некогда к нашему семейству. Вы и представить себе не можете, какое это для меня утешение. Надеюсь, что у меня будет возможность высказать свою благодарность Вам лично».

Нака-но кими писала на бумаге «митиноку» простым, строгим и вместе с тем удивительно изящным почерком. Она была весьма немногословна в изъявлении своей признательности, однако чувствовалось, что ее искренне тронуло деятельное участие Тюнагона в приготовлениях ко дню памяти покойного принца. Обычно она даже отвечать ему стеснялась, ограничиваясь короткими записками, а на этот раз готова была лично высказать ему свою благодарность. Тюнагон был в восторге, и сердце его озарилось надеждой. Он слышал, что принц Хёбукё, плененный новой супругой, пренебрегает Нака-но кими, и догадывался, как она страдает, поэтому письмо, хотя и не было в нем ничего изысканного, показалось ему особенно трогательным. Он долго не мог отложить его и перечитывал снова и снова. Ответил Тюнагон весьма сдержанно.

«Весьма признателен Вам за письмо, — написал он на жесткой белой бумаге. — Я позволил себе отправиться в Удзи тайно, словно монах-отшельник, и сам совершил все положенные обряды. Признаюсь, я нарочно не поставил Вас об этом в известность. Может быть, Вы догадываетесь почему… Пользуюсь случаем попенять Вам за Ваши слова об «остатках расположения». Неужели Вы думаете, что мои чувства изменились? Но, надеюсь, у меня будет возможность рассказать Вам обо всем подробнее. С неизменным почтением…»

На следующий день Тюнагон приехал в дом на Второй линии. Томимый тайным желанием, он уделил особенное внимание своему наряду. Его мягкое платье, старательно пропитанное благовониями, источало, пожалуй, даже слишком сильное благоухание, а желтовато-красный веер хранил неповторимо нежный аромат его собственного тела. Никогда еще он не казался дамам таким прекрасным.

Разумеется, Нака-но кими не забыла о той странной ночи и, убеждаясь с годами в сердечном постоянстве и добродушии Тюнагона, качествах, столь редких в нашем мире, подчас ловила себя на мысли: «А не лучше ли было…» Она уже многое понимала и, сравнивая Тюнагона со своим неверным супругом, невольно отдавала ему предпочтение. Так или иначе, в последнее время она весьма часто сожалела о том, что принуждена держать его в отдалении.

На этот раз, не желая, чтобы у Тюнагона были основания жаловаться на ее нечувствительность, Нака-но кими решила впустить его в передние покои. Сама же устроилась за занавесями, приказав поставить за ними еще и ширму.

— В вашем письме не содержалось прямого приглашения, — говорит Тюнагон, — но вы дали мне понять, что мое присутствие… Я пришел бы вчера, но мне сообщили о возвращении принца, поэтому я предпочел повременить. Я вижу, вы решили уменьшить разделяющую нас преграду. Неужели мое терпение наконец вознаграждено? Трудно поверить…

С трудом справившись со смущением, Нака-но кими отвечает:

— Мне не хотелось, чтобы вы считали меня неблагодарной. До сих пор я не говорила вам о своей признательности. Но, поверьте, я никогда не забуду о том, сколь многим вам обязана.

Она говорила совсем тихо, сидела же в глубине покоев, на значительном расстоянии от Тюнагона.

— Почему вы не хотите сесть поближе? — спрашивает он, и в голосе его звучит досада. — Мне о многом надобно поговорить с вами, и я должен быть уверен, что вы слышите.

«Что ж, он прав», — подумала Нака-но кими и пересела поближе. Шелест ее платья наполнил сердце Тюнагона сладостным трепетом, но ему удалось сохранить самообладание, и он говорил, как всегда, спокойно. Разговор переходил с одного предмета на другой. Сетуя на неверность принца. Тюнагон, однако, не позволял себе осуждать его и только утешал Нака-но кими. Она же, полагая неприличным жаловаться на супруга, больше молчала, лишь иногда робко напоминала ему о том, что «мир наш, право, уныл» (456), да просила помочь ей уехать в Удзи хотя бы на время.

— Но подумайте, могу ли я брать на себя такую ответственность? — говорил Тюнагон. — По-моему, вы должны спокойно поговорить обо всем с супругом и поступить сообразно его решению. Иначе ваши действия будут неправильно истолкованы. Вряд ли стоит давать принцу повод упрекать вас в легкомыслии. Поверьте, сам я охотно отвез бы вас в Удзи и привез обратно. Принц знает, что на меня можно положиться, ибо я не похож на других…

Он снова и снова клял себя за опрометчивость, с которой некогда уступил Нака-но кими принцу. «Право, как хотелось бы мне…» (318) — вздыхал он, пытаясь намекнуть на свои чувства…

Тюнагон просидел в покоях госпожи из Флигеля до самого вечера, и в конце концов его присутствие начало тяготить ее.

— Простите, но долгие разговоры утомляют меня, — сказала Нака-но кими, судя по всему, удаляясь в глубину покоев. — Может быть, потом, когда мое здоровье поправится…

— Но когда же… — Тюнагон готов был ухватиться за любую возможность, дабы задержать ее, — когда же вы намереваетесь выехать? Горные тропы заросли глухим бурьяном, я должен их расчистить для вас…

— Эта луна подходит к концу, — ответила она, остановившись. — Было бы неплохо отправиться в начале следующей. Но мне не хочется предавать дело огласке. Неужели нельзя обойтись без разрешения?

Нежный голос Нака-но кими пробудил в сердце Тюнагона томительные воспоминания, и обычное самообладание изменило ему. Нагнувшись, он просунул руку под занавес рядом со столбом, у которого сидел, и схватил женщину за рукав. Нака-но кими даже сказать ничего не успела. Объятая ужасом, она поспешила скрыться в глубине покоев. Тюнагон уверенно, словно делал это каждый день, последовал за ней и лег рядом.

— Или я ослышался? Вы, кажется, сказали, что предпочитаете уехать тайно? Неужели моя радость была преждевременной? Я только хотел убедиться, верно ли я вас понял… Вам нечего бояться. Не будьте же так жестоки!

Раздосадованная его внезапным вторжением, Нака-но кими долго не отвечала. Потом, собравшись с духом, проговорила:

— Но я не ожидала… Подумайте, что скажут дамы…

Видя, что она вот-вот заплачет, Тюнагон почувствовал себя виноватым и все-таки продолжал:

— Но разве в нашем поведении есть что-нибудь предосудительное? Вспомните, ведь и в прежние дни… Ваша покойная сестра была согласна… Что же тут дурного? Я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить вас, вам нечего бояться.

Он был совершенно спокоен, однако отпускать ее не собирался и все говорил, говорил… Что беспрестанно помышляет о ней, что не в силах более сдерживать своих чувств, что невыносимая тоска мучит его сердце…

Нака-но кими была смущена, растеряна, впрочем, трудно найти слова, способные в полной мере передать ее состояние. Будь на месте Тюнагона чужой человек, ничего не знающий о ее обстоятельствах, она чувствовала бы себя увереннее, но могла ли она ожидать от него?.. Ей стало досадно, и она горько заплакала.