…Наутро следующего дня юный Фудзивара-но Митицуна, выбравшись в сад ради обычных потех со своим товарищем и ровесником, сыном Тайра-но Корэнака из Правой внешней стражи, направился по обыкновению в глубину сада, где две усадьбы разделял невысокий плетень. Дама Кагэро жила уединенно, и сад ее был слегка запущен, а плетень пришел в некоторое расстройство. Мальчики пользовались этим, чтобы выбираться друг к другу втайне от родителей и слуг.

— Эй, — окликнул Митицуна своего друга, высунувшись на ту сторону.

Кусты зашевелились — и показался Юкииэ.

— Ты представляешь, — сказал он, теребя бумагу в руке, — этот мальчишка опять приходил и принес письмо!

— Для сестры? — Митицуна быстро протиснулся сквозь дыру в плетне.

— Ну, он-то думает, что для твоей матери, — Юкииэ покраснел отчего-то.

— Давай прочтем.

— Нет, — юноша решительно спрятал письмо за пазуху.

— Да брось ты! Она наверняка будет читать его со всеми прислужницами и сестрами.

— Она не такая, — Юкииэ нахмурился и сжал губы.

— Что значит «не такая?» Все так делают. Моя матушка всегда читает письма вслух, особенно если там красивые стихи. Да и вообще это письмо адресовано ей!

— Если она попросит — я дам.

Митицуна знал: когда его товарищ начинает так смотреть исподлобья — это значит, что он от своего не отступится. Можно было бы попробовать отобрать письмо силой — Юкииэ был и ростом меньше, и более легкого сложения — но это расстроило бы дружбу, чего Митицуна не хотел.

— Ну ладно, — сказал он с притворным равнодушием. — Думаю, ты это делаешь оттого, что сам влюблен в мою мать.

— Ничего подобного! — хрупкий юноша вспыхнул. — Ну хорошо, я отнесу письмо сначала сестре — и если она мне его вернет, прочитаю и тебе тоже.

— Давай, — мальчики пробрались под веранду, и Юкииэ скрылся за перегородками, а Митицуна притаился внизу.

Через несколько минут Юкииэ снова показался — и вид у него был какой-то сконфуженный.

— Послушай, какая песнь была в этом письме, — сказал он:

— Прозвание моей матушки созвучно слову «тень», — сказал Митицуна. — Ты думаешь, он догадался?

— Конечно, — сказал Юкииэ с непонятной злостью. — Наверное увидел сестрицыны каракули — и подумал, что дама Кагэро не сложила бы таких бездарных виршей.

Он прикрыл глаза и продекламировал:

— Ты точно в нее влюблен, — засмеялся Митицуна. — А что сейчас поделывает сестрица?

— Ревет, — хмыкнул его приятель. — Этот ее неизвестный кавалер написал, что уезжает и не знает, вернется ли… Жалко ее, дуру.

Земля огромна, человек на ней — как пылинка. Земля почти что вечна, человек на ней — как цикада-однодневка. Питается тем, что из земли выходит — а сам удобряет ее тем, что выходит из него, и в свой час в нее ложится. Однако же земля без него обойтись может легко, а он без нее — никак.

Вот и посудите сами, люди добрые: может ли человек владеть землей? Этакая малая букашка — горами и речными долинами? Однодневка — тысячелетними утесами? Если поразмыслить — то никак. Владеть землею могут только боги. А распоряжаться от и имени — потомки богов, то есть государи. О том написано и в законах Тайхо Рицурё: земля вся — государева.

Однако эра Конца Закона все ближе и ближе, и оттого в мире ничто не идет как надо. Земля — государева, а государь — в столице. Воплотившись в тело человека, не может государь один следить за всей землей — и оттого государева земля поделена на клочки, а клочки эти розданы во владение вельможам и называются они — сёэн.

Есть, однако, и земли, все еще принадлежащие государю напрямую. Крестьяне на этих землях не платят податей вельможам — платят только государю, да еще несут воинскую повинность: по одному человеку от пятидворки выставляют в государево войско.

Повинности воинской в сёэнах нет: на что вельможам крестьяне, когда охранную службу у них несут самураи, которые за то жалованье рисом получают? Зато выплаты ячменем, шелком-сырцом и тем же рисом в сёэнах тяжелее. Отчего же из года в год государевы земли пустеют, а крестьяне стремятся всеми правдами и неправдами прикрепиться к земле вельможи?

На то есть несколько причин, и одна из них — та самая воинская повинность. Хочешь-не хочешь, а коль выпал тебе жребий, так бросай хозяйство, покидай жену и малых детей, покупай за свой счет коня и доспех из воловьей кожи, получай из государевых кладовых лук, стрелы и копье, да шагай служить, куда пошлют.

Не радует крестьянина также и повинность по починке дорог и каналов, постройке храмов и дворцов. В год этих повинностей столько набирается, что пустеют государевы земли. У вельмож, конечно, тоже несладко — любят вельможи поспать мягко, сладко поесть, красиво одеться, да щегольнуть друг перед другом роскошью… Однако же приказчики их три шкуры сдерут, а четвертую оставят — чтобы на будущий год было что содрать. Вельможи с крестьянами — как волки с оленями; государевы же сборщики — как лесной пожар, что все подчистую выедает…

Прямые улицы Столицы, пролегающие строго с юга на север и с востока на запад, остались далеко позади, кончилась и упорядоченность, кое-как соблюдавшаяся даже в посадах. Пошли поодаль от дороги кривые хибарки, что не значатся в поквартальных росписях, а населены они неведомым людом, отбросами столицы и провинций, выпавшими из всех реестров, а потому как бы не существующими. Все, что внесено в переписи и податные списки, подвластно императору, упорядочено и подчиняется законам. А что в списки не внесено — то во власти хаоса, лихих, беззаконных людей и бесов всякого рода.

К столице прилегали государевы земли — и потому окрестности были пусты и мрачны. Попадались иногда деревни — но были это деревни-призраки: подъедешь поближе — и ни человека, ни скота не встретишь, только брошенные собаки время от времени попадаются. Где же люди? Угнаны на государевы работы, перебрались в ближайший сёэн либо разбойничать пошли.

Нет, случалось, что горный склон за поворотом оказывался ухожен, террасы на нем — везде исправны, а ветер из деревни доносит запах дыма и навоза. Но тут не нужно Сэймэем быть, чтобы угадать: закончилась государева земля, начались монастырские владения.

Неудивительно, что жители столицы, а особо — придворные, считают ссылку наказанием хуже смерти… Что удивляться? Вот сам Райко в Столице Покоя и Мира с бамбуковое коленце прожил, а уже неуютно ему снаружи в отсутствие даже того малого и несовершенного порядка, что можно найти в городе. Хотя может быть, это еще и потому, что там, где он рос, запустения такого не было и быть не могло. Отец, что о нем ни говори, был надежной защитой всем, кто хотел укрыться в его тени. А тяжелый нрав его до крестьян доходил не так уж часто… раз в год что случится — и то много.

— А в столице сейчас праздник Семи трав… — мечтательно проговорил Кинтоки. — Баб хворостинками шлепают.[66] Ух, я бы какую-нибудь красавицу угостил палочкой!

— Ты бы в столице сейчас крутился, чтобы тебя не угостили… — проворчал Урабэ. — Особенно, если красавица. К нам в управу сонное зелье тоже красавица привозила.

Кинтоки откусил от сушеной лепешки.

— Жаль, что так второпях уезжали, — сказал он, жуя. — И попрощаться-то не успели.